Из-под ее рук выходила пища богов. Даже обычные блинчики, фаршированные мясом, таяли во рту, не говоря уж о кисло-сладком мясе, фаршированной рыбе и варениках с вишнями, залитых потоками сметаны.

Помимо кухни, на Веке были уборка и стирка. Что касается последней — это занимало много времени, отнимало много сил, но зато результат! Нина больше нигде и никогда не встречала такого белоснежного, едва заметно отливающего синевой, накрахмаленного до хруста, выглаженного без единой морщинки, сложенного в идеально ровные прямоугольники белья! Чтобы добиться такого эффекта, Века белье замачивала на ночь в цинковом корыте, а утром кипятила его несколько часов, помешивая деревянной палкой, чтобы не подгорало. Потом она тщательно терла простыни, пододеяльники и наволочки, обильно намазанные коричневым хозяйственным мылом, на стиральной доске. Следующим этапом, требующим силы и выносливости, было полоскание в нескольких водах, благо что кран, из которого лилась только холодная вода, находился над раковиной тут же, в кухне. Не забудем о том, что после каждого полоскания белье нужно было тщательно отжать, и только после этого подсинить, накрахмалить и вынести в огромном тазу во двор, чтобы пришпилить деревянными прищепками к веревке для просушки. И если вы думаете, что это все, — вы глубоко заблуждаетесь. Ибо высушенное белье раскладывали в комнате на столе, и Века, набрав полный рот воды из стакана, прыскала аэрозольным облачком на ткань, а затем туго-туго скатывала каждую тряпочку в колбаску, добиваясь равномерной оптимальной влажности. Потом призывала на помощь сестру или Нину. Нужно было с двух сторон ровненько собрать края, зажать их крепко-накрепко и, откидываясь друг от друга в противоположных направлениях, как деревянные ярмарочные игрушки, вытянуть белье по всей длине. А теперь — гладить! Два старинных чугунных утюга по очереди грелись на газовой плите, и приходилось их менять, постоянно бегая через проходную комнатку в кухню. К счастью, вся эта прачечная разворачивалась один раз в неделю, по пятницам. Зато какое ни с чем не сравнимое блаженство — после купания (на той же кухне, в цинковом корыте, но это отдельная песня) надеть чистую, выглаженную, горьковато пахнущую рубашку и скользнуть в душистую белоснежную постель!

Елизавета Евсеевна тоже трудилась целыми днями. Но на ней было баловство: готовила она только сладкое, а в остальное время шила, чинила, латала, перелицовывала, вязала и вышивала. Что касается ее выпечки — словами это не опишешь. Это надо пробовать. Нет, не пробовать, а есть, наслаждаясь каждым кусочком тортов, пирожных, печенья, пирогов и пирожков. Вышеназванные варенья, упрятанные в стеклянные банки с этикетками, написанными неразборчивым медицинским почерком Елизаветы Евсеевны, хранились в стенном шкафу темной комнаты. По ночам там шуршали легкомысленные лакомки мыши, лелеявшие надежду добраться до вожделенных вкусностей. Но практичная Века ставила на их пути мышеловки, в которые периодически попадалась утратившая бдительность любительница варенья.

С начала лета и до ранней осени в большой комнате под столом стояли корзины с фруктами и ягодами, прикрытыми чистой марлей, ожидая своей очереди превратиться в сладкую массу. Технология приготовления была выдержана в старых, еще дореволюционных традициях. Например, обычную смородину с сахаром ни в коем случае нельзя было пропускать через мясорубку, чтобы не разрушить священные витамины. Нет! Елизавета Евсеевна, тяжело вздыхая, опираясь на стол левой рукой, правой перетирала ягоду деревянной плошкой.

А какие наливки она делала! Янтарно-желтые, темно-вишневые, прозрачно-розовые, сладкие, ароматные, густые, терпкие! Налитые в хрустальные рюмки по случаю праздника, они вспыхивали и искрились, вобрав в себя щедрое украинское солнце.

Если Елизавета Евсеевна не готовила — значит, она занималась рукоделием. Конечно, ей приходилось отвлекаться на банальную прозу: штопать, латать, перешивать. Но, покончив с суровой необходимостью, она создавала произведения искусства. Вышивкой крестом и гладью были украшены подушки, подушечки и думочки, число которых намного превышало разумные потребности. А то, что не помещалось на подушках, красовалось на стенах в рамочках.

Когда стены кончились, Елизавета Евсеевна стала вышивать салфетки всех размеров — от крошечных до больших, покрывавших незанятые фрагменты мебели. Непревзойденным мастером она была в вязании. У нее имелось огромное количество разнообразных крючков — от мелкокалиберных до гигантских. Узоры скатертей, покрывал, салфеток, штор, занавесок, шалей и кофточек никогда не повторялись. Созданные по вдохновению, они были работами истинного мастера.

По вечерам, устав от трудов праведных, бабушки надевали очки (чиненые-перечиненые, подклеенные и перемотанные нитками) и читали или смотрели новый телевизор, купленный совсем недавно. Экран был маленьким, но перед ним висела толстая линза, увеличивавшая изображение. (У Лели было такое же достижение науки и техники, но линза была трехцветной: по ней шли три полосы — желтая, зеленая и розовая, отчего картинка сразу становилась цветной.) Больше всего бабушки любили смотреть эстрадные концерты и знали всех артистов наперечет.

Нина любила их обеих не потому, что в доме было красиво и вкусно, тепло и чисто. Нет, она любила их милые добрые лица, в которых каждая морщинка дорога, ласковые руки, мягкие и уютные колени, в которые так сладко уткнуться, когда плохое настроение и долго нет писем от родителей.

Четвертая, главная, любовь сидела в классе, за первой партой, поставленной впритык к учительскому столу. Звали любовь Гриша Зильберман. А посадили его туда за то, что он был очень маленький, худенький и тщедушный. Единственной впечатляющей деталью в его внешности были огромные черные горящие глаза. «Ах эти черные глаза меня сгубили» — слова из довоенного танго словно были специально адресованы наивной добродушной Нине, до сих пор и не подозревавшей о муках неразделенной любви.

Вскоре вся школа потешалась над несчастной девочкой, буквально входившей в ступор при появлении в поле зрения ни в чем не повинного объекта пламенной страсти. Нина краснела, заикалась, опускала глаза и в итоге не могла вымолвить ни слова из заранее приготовленных нейтральных фраз типа «ты решил дома задачу?» или «я забыла, какое стихотворение нам задали учить».

Невинный смысл их испарялся, когда девочка дрожащими губами пыталась пробормотать отрепетированные слова, и всем, а Грише в первую очередь, было ясно, что новенькая позорно влюбилась. Ситуация считалась анекдотичной не только потому, что в двенадцать лет влюбляться стыдно, но в силу того, что Нина и Гриша явно принадлежали к разным весовым категориям. Нина не была высокой, нет, она доросла до нормального среднего роста. Но тяга к сладкому, отвращение к спортивным телодвижениям и усиленное домашнее пичканье полноценными продуктами сделали свое дело: Нина была булкой. Толстой, круглой и румяной. Румянец она особенно ненавидела — он цвел на тугих щеках, несмотря на душевные терзания.

И на уроках физкультуры приходилось терпеть постоянные унижения: не могла выполнить самые простые упражнения, вызывая сдержанное хихиканье одноклассников. Нет, ее не дразнили, она была не одинока в своей физкультурной бездарности. Но на глазах Гриши ползти по шведской стенке или кулем валиться с каната было просто невыносимо!

Гриша был маленьким. Его макушка заканчивалась как раз на уровне Нининого подбородка. Если они случайно танцевали в паре на уроке ритмики, то напоминали хлипкую единицу и самодовольный раздутый ноль. Поэтому шутники изощрялись в остроумии: «Нина, посади Гриню в карман», «мама и сыночек», «Слон и Моська». Подобная белиберда доводила девочку до слез. Но Григорий был настоящим мужчиной. Заметив Нинино обожание, не дразнил ее, не подтрунивал и даже не использовал в личных корыстных целях: списать, нарисовать и т. д. Напротив, старался разговаривать с ней очень вежливо, боясь обидеть. Нина постепенно успокоилась и даже перестала заливаться краской, когда с ним разговаривала. А что касается списывания, в этом не было необходимости — учился Гриша лучше всех в классе, на «круглые» пятерки, и знал такие вещи, о которых большинство одноклассников и не подозревало.