Переосмысление Соловьева в этой книге направлено еще и на то, чтобы указать английскому читателю, где искать «витамины», которых не хватает, по мнению автора, британской культуре. Казус Соловьева демонстрирует дар чуткости к пронизывающей историю мистической традиции и ее вполне практическим воплощениям. Неким «средним термином» между Соловьевым и Англией видится автору линия Рёскина и Морриса с их синтезом эстетики, Средневековья и социализма, а также творчество англо-цейлонского традиционалиста Ананды Кумарасвами. Однако феномен Соловьева автору все же представляется особо важным, поскольку он содержит неустаревшие ответы на современные вызовы.

Последняя глава — «Видение конфликта и заката» — посвящена теме, которая для автора, похоже, является стержневой: возможности адаптации «сравнительного метода» Соловьева к анализу современности. В центре внимания Дж. Саттона — толкование Соловьевым китайской культуры. Способ, которым христианство сопо­ставлялось с другими религиями, рассматривался автором и ранее: Дж. Саттон с особой заинтересованностью высматривает те пассажи, в которых Соловьев проявляет уважение к иноконфессиональному сознанию и культуре, пытается понять их достоинства. Автор отмечает и глубокое проникновение в дух иудаизма, и искренние попытки отдать должное исламу. Но в случае с очерком «Китай и Европа» терпение Дж. Саттона истощается: он вынужден признать, что Соловьев создает фантастический, продиктованный полемическими задачами образ китайской культуры. Вздор, который в изобилии содержится в соловьевских схематических классификациях (и который мы прощаем ему, как прощаем почти все национальным гениям), автор смягчает историческими и биографическими детерминантами (так, известно, что фобия «желтой опасности» преследовала Соловьева с детства). Он также проводит границу между китайской темой и остальной соловьевской компаративистикой: «Я утверждаю, что этот очерк нисколько не характерен для философа, известного своей восприимчивостью к широкому спектру идей и готовностью преодолевать барьеры между культурами». В одном автор непоколебим: он считает, что можно утвердить христианство без унижения иноверцев и что у Соловьева можно брать уроки истинной неравнодушной толерантности.

Один из итоговых выводов Дж. Саттона особенно полезен для российского читателя: «Многие линии соловьевской мысли сходятся в утверждении необходимости практической, преобразовательной деятельности в мире человеческих дел». Автор не устает подчеркивать, что дело Соловьева напрямую выводит нас к сегодняшнему дню, к непосредственной моральной и социальной практике (в этом отношении небольшое, но ярко написанное Приложение — «Федор Достоевский и Владимир Соловьев» — очень уместно в книге, поскольку показывает, что императив «деятельной любви» достаточно укоренен в русской культуре). Рискну сказать, что сознание современного российского интеллектуала легко настраивается на теоретические медитации, но сопротивляется призывам перейти от мыслей и слов к делам. Возьмем в скобки вопрос, почему появился такой культурный синдром, но во всяком случае я бы рекомендовал обратить внимание на опыт английского автора по прочтению Соловьева как руководства к моральному действию.

Еще раз о том, что объединяет эти заморские, весьма разные по жанру, духу и стилю книги, написанные с любовью к России, но и с ревностью к научной истине. Обе они своим свежим взглядом провоцируют вопросы нашего читателя к самому себе: так ли уж много мы знаем о своей философии? А вдруг ее исследование только начинается?

Александр Доброхотов

[5] Известна русистам и ее следующая книга о «платонической традиции» в русской культуре XIX — XX веков, созданная в этом же ключе: Nethercott F. Russia’s Plato: Plato and the Platonic Tradition in Russian Education, Science, and Ideology (1840 — 1930). Burlington, «Ashgate», 2000.

[6] Не от Мандельштама ли также, с его формулой «идеальной встречи» в культуре, концепт «философской встречи» у Нэтеркотт?

+10

Йозеф Ратцингер (Папа Бенедикт XVI). Иисус из Назарета. Перевод с немецкого М. Кореневой. СПб., «Азбука-классика», 2009, 416 стр.

Эта неожиданная книга принадлежит Папе Римскому Бенедикту XVI — понтифик предлагает не энциклику, но вполне субъективный труд (что подчеркивается вынесенным на обложку светским именем предстоятеля). Ратцингер пишет: «Наверное, нет необходимости говорить здесь о том, что эта книга отнюдь не является официальным директивным документом, но представляет собой частный труд, отражающий мои личные искания „лица Господня”». В этом видится некая тенденция своеобразной гуманизации папского престола (в смысле проявления у первосвященника черт сугубо индивидуального творчества): поэтические произведения Иоанна Павла II — Кароля Войтылы становятся в один ряд с «Иисусом из Назарета» его преемника.

Впрочем, «нет необходимости» в данном случае не вполне искренне — Папа прекрасно должен понимать особую роль его слова, пусть даже произнесенного вне канонической обстановки, для всякого католика. Поэтому сама христологическая концепция Ратцингера чрезвычайно показательна и принципиальна. Наиболее важным видится здесь чрезвычайно уравновешенный, лишенный экзальтации подход, предлагающий взаимную проверку чисто мистической интуиции и рационального познания исторического аспекта проблемы: «Конечно, христологическая герменевтика, которая видит в Иисусе Христе ключ ко всему и учит через Него понимать Библию как единое целое, предполагает наличие априорной веры и не может основываться на чистом историческом методе. Но эта априорная вера зиждется на разумных основаниях — на историческом разуме — и потому позволяет видеть внутреннее единство Писания и одновременно заново переосмысливать отдельные этапы его становления, не посягая на их историче­скую аутентичность».

Имеющий репутацию консерватора, Бенедикт XVI консервативен в европейском — очень тонком и непафосном — смысле. Антиреформистские взгляды не мешают ему ставить вопрос о понимании евангельских событий, исходя из опыта современного человека.

Е. М. Мелетинский. Избранные статьи. Воспоминания. Ответственный редактор Е. С. Новик. Издание 2-е, дополненное. М., РГГУ, 2008, 570 стр.

Великий, без преувеличения, фольклорист, литературовед и антрополог Елеазар Моисеевич Мелетинский (1918 — 2005) предстает в этой книге сразу в двух качест­вах, на первый взгляд принципиально отличных, однако, в сущности, имеющих общий корень. Избранные исследования Мелетинского, посвященные архаическим корням словесности, восточному эпосу, принципам изучения фольклора и средневековой литературы, литературному мифологизму и так далее, хорошо известны читателю, однако собранные вместе становятся частичками мозаичного портрета самого2 ученого (не случайно многие представленные статьи носят характер метаисследований — в них формулируются основы фольклористического и литературоведческого метода).

Вторая часть тома более неожиданна, поскольку здесь Мелетинский выступает как мемуарист. Две части автобиографических заметок названы вроде бы бесхитростно: «Моя война» и «Моя тюрьма», однако формулировки эти принципиальны. Специалист по архаическим пластам культуры, Мелетинский в своих воспоминаниях производит антропологический самоанализ, препарирует собственный опыт. «Мои» в этом случае — не риторический ход и не дань заголовочной традиции, но именно взгляд на эпические и трагические события истории в максимально локализованном ракурсе. Странствия повествователя по оккупированной территории, его тюремный и лагерный быт принципиально не преподносятся в качестве символов, но, напротив, очень жестко привязаны только к частному бытию. Одна из главных посылок воспоминаний Мелетинского неожиданна: сталинский тоталитаризм