[1] В основе рассказа факты, которые приводят в своих документальных повествованиях генерал Варенников и военный журналист Ткаченко, а также другие участники этих событий, но рассказ — не документальный. (Прим. автора.)
[2] Друг (фарси).
[3] Товарищ майор (дари).
О белой лошади
Баранов Андрей Геннадьевич родился в 1968 году в городе Сарапуле. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. В 1990 году выпустил первый стихотворный сборник, а после 2003 года — несколько книг стихов под псевдонимом Глеб Бардодым. С 2008 года вновь публикуется под своим именем. Печатался в журналах “Знамя”, “Арион”, “День и ночь”, “Смена”, “ШО”. Лауреат Волошинского конкурса (2008 г.). Живет в Ижевске, работает директором филиала компании “Билайн”. В “Новом мире” публикуется впервые.
Мармарис
Полдвенадцатого. Солнце над головой… Пиво “Эфес”, кетчуп, картофель фри.
Все тот же стол на отшибе, в тени смоковницы.
Дождливую осень, сырую зиму и ледяную весну мы мечтали снова стать free.
Почему мы её обретаем лишь за границей
домашней сети и дружественных ей других?.. Друг
нашего Господина — друг ли нам? Недруг?..
К нашему приезду Он поставил вышку вон на той скале, и она светит антеннами на североюг,
лупит по самые гланды, добивает до самого неба и в самые недра —
туда, где раньше скрывались от Его ока: за этим столиком и в номере
два-один-один-два.
Серые овцы камней между кустов лезут по склону, нависающему полусводом.
Вон та вершина, на которой в прошлом июне сбили колени в кровь,
и едва-едва
поднялись, и говорили слова: небо, свобода.
И Айше смеялась и учила, как чай отличать от прочих трав,
и песочным карандашиком эфа выкатывалась из-под голой ступни
и утекала в щелку.
Как в подзорной трубе с другого конца, уменьшены
мы сами себе казались! А смерть — не страшной!.. Касалась легко щеки
и шелестела: Ты прав… ты прав…
И махала с той стороны расщелины, а потом отталкивала. Женщина…
Ты прав, Господи, прав, прав… Ты — мой Господин, я — твой раб.
Ты велик: велишь — я внемлю, ем землю… А если дерзну в другую колоду —
в каждой рубашке вшит Твой невидимый крап,
каждый номер имеет номер и назначен в Твою соту!
Да, мед горчит… Наверное, я — неправильная твоя пчела, Господин.
Какое пиво, таков и мед… Раз в полгода на две недели улетаю из улья
и дергаю за мочало:
жужжу, что вижу... гляжу на горы, как слепой акын,
и, кажется, что-то вижу… Вот, опять помахала.
[в командировке]
сто граммов правды развяжут любой язык
на перегоне дождливом в пустом вагоне на нижнем месте
ложка дрожит от промозглости о стакан дребезжит
незаметно как уже двести
двести это серьезно тут ничего не скрыть
лампочка тусклая как лучина тенью нависает полка
от сквозняка качается шторка завтра придут неловкость и легкий стыд
словно сходил в самоволку
пьяный свободный нашатался где-то нос в табаке
водитель встретит распахнет дверцу и уже через
час приняв душ и форму пиджака с Ланжин на руке
сядешь за широкий стол и будешь подписывать ведомости выпятив челюсть
а пока триста триста уже перебор
разговор переходит на женщин точнее
на одну из них которая все наперекор
у которой в глазах укор и все-таки хорошо только с нею
а без нее хорошо чувствуешь как плохо без нее
четыреста а все равно плохо и все больше слаб ты
и чем дальше тем она становится дальше и тем оглушительнее вранье
жизни и правды
* *
*
Снег сошел — не прошло и трех дней — как белила со скул,
как со щек твоих краска.
У тебя все заметней морщины, я все больше сутул.
Это старая сказка
повторяется: жили и были, и выросший сын
стал уже незнакомым…
И за дождиком мелким и сирым, слепым и косым,
ни бездомья, ни дома —
а жилплощадь, где мумии мух с пауком над толчком
в гамаке паутины, где солнечный зайчик ничком,
и сомнамбулы вроде
или кошки забытой — так тихо по стенам, молчком,
бродят вещи, растерянно щурясь белесым зрачком,
неприкаянно бродят…
Ну же, ну! — приласкай за ушком, примани молочком!
Но — уходят, уходят…
* *
*
Когда-то, когда империя еще возвышалась величественно, но уже пошла дырьями, тухла,
как ноздреватый сугроб в начале весны, из-под которого лезут червяки, мошкара и прочая оттаявшая мелкота,
на углу Добролюбова и Руставели в комнате на четвёртом около кухни
я писал о белой лошади, которой не видал никогда.
Я пил горячую ячменную горечь, по капле
губами перебирал, распробывая нёбом и языком…
И, открыв глаза, переносил всё это на кальку
моего блокнота, листок за листком,
а потом отстукивал на своем музейном “Ортехе”,
а потом читал таким же, как я, не видавшим белых лошадей.
А вечером, засыпая, слушал оркестр из тарелок с кастрюлями
и размышлял об успехе,
в который въеду на белой лошади по булыжнику площадей…
Теперь моя империя не такая большая, как прежде, и многие в том, что она вообще — империя, сомневаются,
и в комнате на Добролюбова живут другие, младые и незнакомые, говорящие на том же русском, и все-таки — не на том.
И белая лошадь со мной каждый вечер, мы с нею молчим вдвоем… я тюкаю на ноутбуке, она слушает, кивает, во всем соглашается
и, когда засыпаю, щекочет мне ноздри гривой и трогает лицо языком.
* *
*
привычка все терять
окошко лоб остудит
пронзительней тебя
уже никто не будет
не будет никого
кого бы ни ласкали
и дворник Никанор
не скажет вас искали
* *
*
В магазине “GLAMOUR” напротив районного рынка новый завоз:
джинсы “Версаче” за восемьсот рублей, блузки “Дольче Габбана” за триста.
В распахнутых багажниках веники из-за Камы. Облепиха в майонезных ведерках. Прямо с кузова бывший колхоз
продает курей… А на входе в мясной павильон два слепых гармониста
гармонируют с бабушками, торгующими семечками, за кулек пятерик,
с пенсионером с бэушными кранами, прокладками, ржавыми ключами, разложенными на газетке…
Все так, как будто мы не покидали тот материк,
где ходят не в хозтовары, а на базар, чтоб поменять розетки
или колун, который так нужен (на дворе две машины чурок, а скоро, поди, дожди…).
Вот он, старый, побитый жизнью, стершееся клеймо “1-9-7-9” и цена: “60 копеек”, ложится в ладонь так ладно…
