Тут Софья замечает, что мать как-то странно на нее смотрит, да и улыбка у нее неестественная — одними губами ведь улыбается, до самых клыков , и как только клыки ее полностью оголяются, она, щелкнув хвостом по полу, припирает Софью к стенке: ну, Соньша, покажи, как ты мамочку любишь! мамочке кровушки мало, а Бог делиться велел! поцелуй мамочку, не бойся! — не оборачиваться, главное — не оборачиваться: хлоп-хлоп, клац-клац… мамаша того и гляди — настигнет, а ведь все курицей, курицей прикидывалась, верь после этого «милым дамам» — жертва проклятая, «я для себя не жила никогда», ну и дура, д у р а, а зачем жила, спрашивается, зачем жила-то тогда? лучше б не рожала, не рожала, не рожала-а-а-а-а!.. хлоп-хлоп, клац-клац… мамочка, мамочка, но как же так, даже ты… и ты тоже… как все… как они … на всем свете белом никого, значит… думала, ты есть, ан нет, дудки: хлоп-хлоп, клац-клац… ХЛОП-ХЛОП, КЛАЦ-КЛАЦ…
На миг Софья останавливается, чтобы перевести дух, бросает взгляд за окошко и не верит глазам: почему она снова видит этот чертов вокзал? Значит, все время поезд стоял на месте? Но как же с т у к к о л е с? А, извините, пейзажи ? ПОЧЕМУ ОНА СНОВА ВИДИТ ЭТОТ ЧЕРТОВ ВОКЗАЛ? ЗНАЧИТ, ПОЕЗД ВСЕ ВРЕМЯ СТОЯЛ НА МЕСТЕ? НО КАК ЖЕ СТУК КОЛЕС? А это — что? Э т о г о не было! Кино, что ли, снимают? Впрочем, едва ли это тянет на фильм… Вокзал-то оцеплен по-настоящему. И «усиление» у т о г о вагона — не бутафорское. Но почему, каким образом она, Софья, видит все, что происходит внутри вагона ? И кто этот красавец? Почему в его глазах молнии? И что он такое подписывает — будто приговор себе пишет? Да это же — она прищуривается — манифест, манифест об отречении … Значит, она, Софья, в марте семнадцатого? Но как такое возможно? Неужели правда — времени не существует?.. Вот это trip! [14] Ай да кофе-шоп!.. Лучше Амстердама только Амстердам!.. Хлоп-хлоп, клац-клац, сто десятый, сто одиннадцатый, клац-клац, сто двенадцатый, хлоп-хлоп, сто тринадцатый, а больше и нету, нету, нету, доченька, милая, куда ты, а ну как хорошо нам будет, что ж ты отца-то родного пугаешься, пуще черта боишься, иди ко мне, иди, дочурочка, ну же, папа, что ты делаешь, мамочка, это же я, папа, честней в окошко …
Черная точка удаляющегося поезда — всё, что она помнит. А в точке:
«Жен-щи-на. Та-ак.
Кра-си-ва-я. Так-так.
Жен-щи-на-о-чень-кра-си-ва-я.
Надо же.
О-чень-кра-си-ва-я-жен-щи-на-це-лу-ет-тело.
О-чень-кра-си-ва-я-жен-щи-на-це-лу-ет-те-ло-мо-ё-те-ло.
Странно, я не просила об этом.
Почему целуют именно когда не просишь? То есть всегда не вовремя?
Потому как вовремя — это когда ждешь/просишь:
И именно тогда у того, кого просишь,
Нет времени/сил/желания.
Поэтому бегу.
Бегу поцелуев».
«Игра в одни ворота слишком банальна.
Слишком примитивна.
Скучна.
Как и игра этой женщины.
Красивой женщины. Женщины в белом.
Красивой женщины в белом саване, целующей муляж моего тела.
Он почти идеален.
Если б не шрам.
М у л я ж, ла-ла…
Так бы и врезала ей!
Нужно сказать, чтоб закруглялась.
Ла-ла…
Делает вид, будто не слышит.
Ла…
Муляж покрывается язвами.
Муляж моего тела.
Моего тела, пресыщенного чужими.
Но так и не утоленного твоим».
«Мой голос — шоколад.
Белый растопленный шоколад.
Горячо-о!..
ТЫ о б о ж а е ш ь.
Обожаешь мое сладкое .
Потому-то и вытекаю.
Через горло.
Рот в рот, ла-ла, на войне как на войне».
«Женщина в белом саване делает надрез.
Она слизывает шоколад очень профессионально.
Она ест и пьет меня — Женщина в белом саване, только и всего.
Поедом ест, попиво2м пьет: день за днем.
День за днем.
День за днем».
«Я — вкусная, ооочень вкусная.
Я — сочная, ооочень сочная.
Я — классная, ооочень классная.
Ja! Ja! Ja!»
«No gde z sub ¹ /sub e ja?..
Неужто и впрямь — На Том ?..
Тогда почему внизу — пол, а наверху — потолок?
Такой невысокий?
ТЫ хочешь сказать, На Том тоже есть потолки?
Настолько невысокие, что вот-вот придавят тебя к полу?
ТЫ хочешь сказать, На Том есть и полы?..
No gde z sub ¹ /sub e ti, solnce?..
Женщина в белом саване смеется.
Ритм ее смеха, если вообразить тот „зарисованным” (уголь, картон),
Напоминает мне брачный танец чешуекрылых».
«Мне холодно! (Кричу.) Я замерзаю!
Женщина в белом саване срывает с меня последнюю отравленную тунику.
Итак, я — голая.
Голая баба.
Голая баба с впалым животом и выпирающими ключицами.
Голая баба с ограниченным сроком годности.
Так и стою в лужице белого шоколада.
И с т е к а ю им, значит…
А в процессе замечаю, что меняю цвет.
Запах.
Форму.
Да у меня — о чудо! — ни рук, ни ног!
Ни даже воттакусенького хвоста!
Ни головы, ни шеи!
Ни бедер, ни плеч!
У меня нет ступней! Нет кистей рук!
У меня нет ничего, у меня теперь ничего этого нет!!..
Я чувствую иную, небелковую, природу.
Я знаю о sсhast’e всё — ну или почти».
«„No gde z sub ¹ /sub e ti, solnce?..”
DELETE
„No gde zhe?..”
DELETE! DELETE!!
Да выломайте эти треклятые клавиши,
не то я и правда пошлю кое-кого к чертовой матери!
Мне ведь, в сущности, все равно — ну или почти».
«Женщина в белом саване садится тем временем в кресло-качалку
И, набивая ледяную трубку мной и моими с’нежными сестрами
(видите? да вот же они, вот! — тут и леопардовая скромница Латония,
и изящная салатово-белая Галатея, и… — впрочем, всех не перечесть),
раскуривает.
Так на небе появляются облака.
Об их происхождении, впрочем, ни слова правды в учебниках.
Итак, облака.
Облака, в которых, как выясняется чуть позже,
Роятся целые толпы (полчища!) старух.
Клюкастых, горбатых, хромых, беззубых — голых, голодных, дурно
пахнущих.
Одна из них мерзко прищуривается и указывает крючковатым пальцем на „кукушку”: „Посмотри!” Я смотрю и вижу, что на часах нет стрелок. „Тут нет стрелок”, — говорю я.
Старуха смотрит на циферблат и говорит мне:
„Сейчас без четверти три”. — „Ах так. Большое спасибо” [15] .
Женщина в белом саване заводит будильник.
„2.45” — вижу я светящиеся в темноте цифры.
И тут мне становится страшно. По-настоящему страшно.
Ведь это то самое время, когда мои чешуекрылые сестры,
Выполнившие п р о г р а м м у, были удалены.
В этом вся „Высшая Мудрость”, говоришь ТЫ.
„Мировая Гармония”.
„Вселенский Замысел”.
„Смысл Жизни”, кавычки.
Чьей-то. Всегда — чужой, отмахиваюсь я.
Не нашей».
…Софья Аркадьевна, то и дело поднося к глазам платок, заполняет классный журнал. Она не любит, впрочем, когда за ее трипами подглядывают. Поэтому мы, ангелы, улетаем на Курский, оставляя даму одну-одинешеньку. Тик-так, пенсия, тик-так!
Воробей к воробью
Прокошин Валерий Иванович родился в деревне Буда Калужской области. Окончил Ермолинское ПТУ. Работал электриком, кочегаром, редактором на городском телевидении, в Боровском центре социальной помощи семье и детям “Гармония”. Автор нескольких стихотворных книг, в том числе: “Поводырь души” (М., 1991), “Между Пушкиным и Бродским” (СПб., 2006), совместно с Э.Частиковой: “Новая сказка о рыбаке и рыбке” (1999, 2000), “Прогулки по Боровску” (Боровск, 2008). Под псевдонимом Евгений Козинаки публиковал детские книги. Стихи печатались во многих литературных журналах, альманахах и в Сети. Лауреат областных литературных премий
