Ну вот, сказал, не отделена морем, был не прав: отделена. Среди любимых Ксенией Атаровой, конечно, и Честертон, и его прогулки с Диккенсом, Атарова написала предисловие к русскому изданию, и вот оно, в ее Англии, Честертон представлен многообразно, цитировать его можно бесконечно, в сущности, он разобран на цитаты, они самодостаточны, в юности я прочел сначала самиздатскую подборку его цитат, вышедшую из рук Наталии, нет, все-таки Натальи, Трауберг, и только потом первый (для меня) детективный рассказ, кажется, в «Химии и жизни», в России нет нонсенса? вот как завершает Честертон свое сверкающее остроумием эссе о Джейн Остин: «Нет и тени намека на то, что этот независимый ум, эту смеющуюся душу хоть сколько-нибудь тяготила сугубо домашняя рутина. Погруженная в нее, Остин писала какую-нибудь историю, замкнутую домашним кругом, словно вела дневниковые записи между приготовлением пирогов и пудингов, даже не удосужившись выглянуть в окно и заметить Великую французскую революцию».

Приготовление пудинга приоритетней происходящих за морем безобразий, даже если в общем мнении они представляются великими, сам-то Честертон из окна выглянул, но ему симпатично, что Джейн Остин не удосужилась, на весах Честертона велик именно пудинг, одно из ее лучших творений, в каком-то смысле размеры, красота и вкусовые качества — плод кулинарных талантов не только одной из самых знаменитых домохозяек, Честертон тоже поучаствовал, и даже я, хотя мимоходом и самую малость, пудинг еще не вполне готов, процесс продолжается, можете присоединиться, процесс постоянного обновления, без читателя текст становится музейным артефактом, предпочел заняться пудингом, оставив в небрежении важные достопримечательности атаровской Англии, ничего страшного, не то ли самое делаем мы на каждой прогулке, замечаем одно, пропускаем, быть может, куда более важное, не испытывая ни малейших угрызений совести, вообще меняем пейзаж, включая в него себя, но тогда возникает вопрос, какую Англию я вам представляю, все-таки не вполне ту, которую почитает своей автор книги, ибо в ней есть Киплинг, Моэм, Уайльд, Арнольд Мэтью и Жуковский, любитель и переводчик английской поэзии, а меня с моей химией, жизнью, самиздатской подборкой Честертона, с совместным с ним и с Джейн Остин изготовлением пудинга, с путешествующим вослед Стерну Ерофеевым все-таки нет, глядя на обложку, я вижу в левом нижнем углу улыбающуюся из своего вечно весеннего ричмондского далека Ксению Атарову, с энтузиазмом вскакиваю, опрокидывая, ну почему всегда я, соседкин бокал на ее белую юбку, нет, вино красное, когда ее, не соседкин, а атаровский, муж возглашает свой знаменитый тост.

Первая глава книги зовется «Самонадеянный век», малый демиург Робинзон Крузо упорядочивает и обустраивает мир — мир внешний и мир внутренний, — сверяясь с чертежами Всевышнего, всегда под рукой, получены от Самого Проектировщика, с подписью и печатью, если держаться спецификаций, непреодолимых преград нет ни в море, ни на суше, добро есть добро, со злом его не спутать и в кошмарном сне, покаяние открывает двери прощения, мир прозрачен и ясен, нравственный отличник получает пряник, грешник — заушение, а испытания посылаются свыше лишь к вящей славе претерпевших их до конца (Памела Ричардсона, и не она одна).

«Без сомнения, полезно показать, что, хотя зло и приносит горе добродетели, его могущество лишь временно, а кара за него неизбежна, невинность же, хотя и притесненная несправедливостью, в конце концов, поддержанная терпением, восторжествует над несчастьями!» Я бы написал «несчастиями». Сей назидательной сентенцией бабушка Хичкока Анна Рэдклифф подводит итог «Удольфским тайнам». Думает о нравственной пользе читателей. Но вот, по мере путешествия на другой край великого материка английской литературы, картина понемногу меняется, мир теряет ясность, добро и зло двоятся, чертежи утрачены, а если и возникают, то весьма поблекшие, стертые на сгибах, разобрать можно только отчасти, печать и подпись вызывают сомнения, на последнем гринландском берегу ребенок умирает от страха перед темнотой, маленький шедевр новеллистики, впечатляющий финал трех веков английской литературы, во всяком случае, в моей Англии. Вот завершение рассказа Грэма Грина «Конец праздника». Питер — брат-близнец — абсолютная эмпатия — чувствует все, что чувствует брат. «Питер все еще сжимал его руку в немом удивлении и горе. Но не только от того, что брат умер. Его мозг, слишком юный, чтобы постичь всю глубину парадокса, занимала мысль, вызывавшая в нем странную жалость к самому себе, — почему страх его брата стучал и стучал в нем тогда, когда Фрэнсис уже находился там, где, как ему всегда говорили, нет ни ужаса, ни темноты?» Все говорят, нет правды на земле, но нет ее и выше, выходит, чертежи лгали, Питеру, принимающему сигналы с той стороны, открывается вдруг, какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним.

Моя Англия начинается с солнечного весеннего света на обложке, пролог — эссе Джона Бойнтона Пристли «Про начало», первые слова «Как же трудно начинать!», самонадеянный век — время начала, время утра, ребенок умирает вечером, ушла весна и красота, не диво, что счастье прочь, что все покрыла мгла, большой английский праздник кончается в темноте, в эпилоге, когда занавес уже падает, несмотря на намерение Ксении Атаровой «завершить книгу чем-то лирическим», естественное желание гармонизации, в стихотворении Элизабет Дженнингс возникает образ тьмы и ночи, где все смутно и глухо.

                  Ночью

Я из окна гляжу в глухую ночь,

И вижу звезды, хоть и вижу смутно,

И слышу поезд, хоть и слышу глухо,

И мысленно стараюсь превозмочь

Дремоту. Но усилья тщетны, будто

Уж часть меня шагнула в темень, прочь.

<…>

Ксения Атарова вольна завершать свою Англию как ей вздумается, ведь это же ее Англия, но я (как читатель) вправе следовать за ней лишь до известного предела, а затем вовремя повернуть, и я скажу вместе с Хаксли, господи, как же я в юности любил Хаксли! «Существование нонсенса почти доказывает недоказуемое — то, что надо принять на веру и истинность чего мы должны либо допустить, либо погибнуть самым жалким образом, — жизнь стоит того, чтобы жить. И когда обстоятельства складываются так, будто подтверждается с неоспоримостью силлогизма, что жизнь того не стоит, я берусь за Эдварда Лира и обретаю утешение и покой. И, читая Лира — а он разрешает мне быть непоследовательным, — я понимаю, что жизнь — хорошая штука».

Что ж, по мне, лимерики Лира подходят для этой терапевтической цели ничуть не менее «Женитьбы Фигаро», даже если присовокупить к ней бутылку шампанского.

[1]  Это Кристина Россетти, «меланхолическое чувство, воплощенное в музыкальных повторах поэтических образов» в переводе Ксении Атаровой, как и везде в ее книге: Атарова Ксения. Англия, моя Англия. Эссе и переводы. Сборник. М., «Радуга», 2008.

[2] Исраэль Шамир — писатель, публицист, переводчик, «перевод И. Шамира дает возможность нового прочтения одного из самых сложнозвучащих, „музыкальных” эпизодов „Улисса”» (11-го эпизода); живя в Израиле, Шамир занимает радикальную антиизраильскую позицию, автор «Нашего современника» и газеты «Завтра», что, впрочем, к моей Англии не имеет ни малейшего отношения.

Просто удивительно, как умудрился Дмитрий Быков в очередной раз всех разозлить. И чем? Книгой в рутинной обложке серии ЖЗЛ издательства «Молодая гвардия», знакомой многим далеко не молодым людям с раннего детства. Книга, правда, посвящена Булату Окуджаве, одному из немногих художников советской и постсоветской эпохи, вокруг которого клубится немало мифов. Но все же из предмета культа (а где культ — там и его ниспровергатели) Булат Окуджава, казалось, становится объектом филологических исследований. Я было подумала, еще не начав читать, что появление первой обширной биографии Окуджавы как раз симптом такого остывания мифа. Правда, первые же отклики на книгу Быкова моих надежд не оправдали — столь диаметрально противоположными они оказывались. Особенно это бросается в глаза, когда видишь их соседствующими в блоге «Дмитрий Быков в ЖЖ».