Встают в деревне рано — это аксиома, которую знают все. Но годы советской власти почти уничтожили древний уклад жизни. Только в последнее время Веретье, скинутое со всех балансов за нерентабельностью и живущее натуральным хозяйством, стало постепенно возвращаться к естественному распорядку. У меня своего хозяйства нет, поэтому встал я около двенадцати. Произошло это только потому, что Тётькатя (так одним словом её называла в детстве моя дочь — да и пошло…) поджарила карася с лучком и картошечкой и не могла позволить ему остыть.

День начинался так, как я и мечтал всего три дня назад в своей московской квартире. Да, да! Три дня назад жизнь была легка и вполне прогнозируема — я собирался в отпуск. Сборы протекали быстро и слаженно. Ехал в деревню на всё лето во второй раз, поэтому, как мне казалось, мог предвидеть всё и знал, что там понадобится.

В прошлом году, разменяв шестой десяток и не видя перспектив для учёного-физика в современном сумасшедшем и прагматичном мире, я ушел на пенсию, и теперь был совсем свободен. С женой давно развёлся, дочь с мужем, молодым и перспективным программистом, уже шесть лет жила в Бостоне и в Россию приезжала всего один раз в два года назад проведать родителей и показать им внуков, двух очень серьёзных мужичков пяти и трёх лет, говорящих по-русски с американским акцентом. Поскольку на российскую пенсию достойно жить нельзя, этой зимой подрабатывал у племянника, владельца небольшой компьютерной компании, благо мозгов для освоения компьютеров и серверов пока хватало. Артём очень хотел привлечь меня к работе в фирме на более постоянной основе, хорошо иметь умного, а главное стопроцентно надёжного человека за спиной, но я уже хлебнул свободы и не имел желания включаться в эти гонки.

И вот уже второе лето я проводил в деревне у своей двоюродной сестры. Катя жила одна: муж умер, проиграв борьбу зелёному змию, а дети уехали в город и приезжали очень редко — уж очень в глухом месте была деревня Веретье. Говорят, что где-то в местных болотах застряли сначала татары по дороге на Псков и Новгород, а потом тевтонские рыцари; поэтому, прежде чем ехать, я выждал, пока хорошая погода продержится три дня: тогда шансы проехать в деревню на Ниве, без помощи трактора, стали очень высокими.

Волоколамское шоссе — наименование, данное судорожно спешащей технической цивилизацией, а я никуда не спешил и мог позволить себе другое — «Волоколамская дорога». После этого пропадала необходимость обгонять грузовики, выслеживать гаишника на горизонте, и наступало то умиротворение, которое чувствует человек в первые минуты освобождения из неволи.

Названия пролетающих мимо городков и деревень — Нахабино, Истра, Земцы, Торопец, Кунья, — как бы вышли из древнерусской летописи, и создавали атмосферу сказки.

Дальше по шоссе, в Псковской области жила моя сестра — всё, что осталось от нашей дружной семьи. Отец сёстры и я родились здесь, а семья матери приехала из Ленинграда, поэтому её так и звали — Питерская. Но главная цель моей поездки — маленькая деревня с красивым именем — Веретье.

Поворот на Веретье — это конец дороги в прямом смысле этого слова. Те двенадцать километров, что нужно было ещё проехать до деревни, мог назвать дорогой только оптимист или тракторист.

Никто не знает, кто и когда основал эту деревню — не нашлось на неё краеведа. Поселений таких в этих краях много, и если не почтили его своим посещением в своё время партизаны, или не родилась в деревне личность хотя бы областного масштаба, то рассчитывать на внимание краеведов не приходилось. А зря, многие из них постарше Москвы.

Я выяснил в интернете, что слово «веретье» означает сухое возвышенное место среди болот, и обнаружил два десятка деревень с таким названием, а ведь мне казалось, что оно такое оригинальное.

Цивилизация всё же проникла сюда в виде электричества и его производных. Произошло это в советское время во время одной из компаний по подъёму Нечерноземья. Было решено осушить болота, и центром этого осушения почему-то выбрали Веретье. Дорогу засыпали гравием, провели электричество и телефон, понагнали разной техники и целое лето занимались осушением. Однако осенью природа взяла реванш. Все работы прекратились, а потом всё неожиданно закончилось: наверно, центр борьбы переместили в другое место. Специалисты по осушению уехали, а вскоре вывезли всю технику. После двух зим от гравийной дороги не осталось и следа, но в деревне уже было электричество и контора с отключенным телефоном. Не все окрестные деревеньки могли похвастаться этими признаками прогресса. И когда дома в центральной усадьбе бывшего колхоза, в который входила и наша деревня, пошли под загородные резиденции бизнесменов из райцентра, некоторые семьи, продавшие подворье, по их понятиям, за огромные деньги, переселились в Веретье, купив за бесценок или просто вселившись в пустующие избы. Поэтому из двенадцати дворов семь были заняты, и деревня из умирающей превратилась в очень живую.

Центральная и единственная улица шла с юга на север, чуть изгибаясь на запад, а по обе стороны от неё дремало на весеннем солнцепёке Веретье. Дома располагались вдоль дороги: пять с левой стороны, и семь — с правой. Справа прямо за приусадебными участками находились бывшие колхозные, а сейчас непонятно чьи картофельные поля, как-то незаметно и тихо поделённые между жителями. Проблем не было, потому что земли было больше, чем надо, а у местного населения амбиции далеко не распространялись. Картошки должно было хватить на посадку весной, на самогон и на еду. Независимо от того, урожайный был год в стране или нет, здесь её мистическим образом всегда хватало.

Сразу за домами левой стороны находилась главная цель моей поездки — озерко с громким названием Большое Болото. Берег там глиняно-песчаный, и потому вода около него свободна от тины и осоки.

Другим краем были сплошные камышовые заросли, переходящие в то самое Большое Болото.

Проезжаю через всю деревню и в конце её перед пригорком, на котором стоят бывшая контора осушителей и трансформаторная будка, поворачиваю налево, в незаметные за пышным кустом бузины ворота тётикатиного дома. Дом стоит немного на отшибе и отгорожен от остальной деревни мысочком, поросшим соснами. Этот выступ, вдобавок, отделяет небольшой кусочек озера. Вот этот самый заливчик и является квинтэссенцией моих зимних мечтаний.

Следом за мной с заливистым лаем в ворота влетает лохматый пёс Бубен, и начинается весёлая кутерьма встречи! Выбегает, удивленно округлив глаза (а ворота распахнуты настежь), Тётькатя, из-за забора заглядывают несколько любопытствующих лиц, число которых быстро возрастает до ста процентов деревенского населения, в воротах смущенно жмутся сопровождающие Бубна морды.

Прежде чем войти в дом, приветствую население и приглашаю в гости, как я называю это мероприятие, на открытие сезона.

Разгрузка машины — процесс не менее интересный, чем сборы. Но без женского, т. е. тётикатиного участия тут не обойтись, иначе половину продуктов, а они составляют почти весь багаж, потом я просто не найду. Что-то идёт в погреб, что-то в буфет, а что-то в огромный холодильник «Розенлев», который, меняя старую технику, я переправил сюда.

— Ну, кому всё это надо? — с притворным недовольством ворчит Катя, с любопытством рассматривая запаянные в целлофан деликатесы. — Что уж в доме лишнего куска для тебя не найдётся?

Я прекрасно знаю, что найдётся для меня кусок, и не один, да и районный центр с его магазинами сравнительно недалеко, но решил привезти всё из Москвы.

В прошлый приезд, когда привозные продукты кончились, я перешел на местные, но скоро понял, что в моём возрасте привычки менять поздно, поскольку окончания перестройки организма можно и не дождаться. Раньше, когда бывал здесь наездами, деревенская еда и картофельный самогон были непременной частью местной экзотики вместе с баней и купанием в озере. Но если двухдневный удар по организму проходил почти безболезненно, то повседневное издевательство было просто опасно, а продукты в окрестных магазинах от НЛО отличались только тем, что не были летающими.