Холодная вода отрезвила: вспомнил, что сейчас в сарай должны прийти Митька и Ваня с отцом, а все подушки и одеяла свалены мной в одну кучу, на которой я и уснул. Мне захотелось назад на сеновал, и в ту же секунду обнаружил, что стою перед тремя постелями, на двух из которых лежат тёмные фигуры: Ваня и кто-то из взрослых.

Неожиданно меня осветил луч электрического фонаря, и мне стала ясна причина того, почему вдруг стало так холодно: я был в одних трусах и совершенно мокрый.

— Ты чего, Василич, сдурел — в такую погоду купаться, — раздался сонный митькин голос.

— Не помню ничего, Мить, — пролепетал я, растерянно.

В ответ одновременно заговорили комб и Хряк.

— Ты только что купался в пруду на планете Моах, — безапеляционно заявил комб.

— Ты как я, Василич, похоже, лунатиком стал, — посочувствовал мне Митька.

Он с кряхтеньем поднялся и завернул меня в колючее от сена одеяло. И мы втроём, вместе с присоединившимся к нам Ваней, стали искать мою одежду.

Но нашлись только кроссовки, которые я, помню, снял перед сном. Митька уже направился к выходу, чтобы поискать на берегу, но у меня появилась идея, как сделать это самым рациональным образом: я попросил комба показать мне всё, что происходило после того, как уснул.

Сначала всё развивалось согласно митькиному предположению: я открыл глаза, сел, а потом медленно встал. Сделал четыре коротких шага по направлению к боковой стенке сарая, напротив которой спал, и… исчез.

Следом без перехода появилась солова фазенда и прокрутился весь мой «сон» до того самого мгновенья, когда я появился снова на сеновале.

Я был растерян: если мой перегруженный последними событиями мозг мог вполне дать осечку, то этого никак не могло произойти с комбом, совершенно не знакомым с эмоциями, и уж никак не страдающим галлюцинациями.

— Не ищи, Мить, бесполезно, — сказал я Хряку, застывшему в дверях. — Лучше попроси у мужиков какую одежёнку на время.

Пока Митька медленно раздумывал над моими словами, Ваня уже во всю прыть бежал к мельнице и минут через пять вернулся с Жекой и Пелагеей.

— Похоже, дождался ты весточки от лабиринта, — сказала она, протягивая мне узелок с бельём и одеждой.

Меня как током ударило — вот оно объяснение, бывшее прямо под носом, но о котором могла додуматься только колдунья, привыкшая к противоестественным событиям. Но если её догадка верна, где гарантия, что в следующий раз я не окажусь прямо перед каким-нибудь чудищем вроде Рохла, или на дне океана в одних резиновых сапогах?

Холод давал о себе знать и даже отвлёк меня от этих скорбных мыслей о возможном печальном будущем, поэтому я забрал у Пелки свёрток и быстро переоделся, даже не обращая внимания на её присутствие.

Не первый раз замечаю, что на первый взгляд такие незначительные вещи, как переодеться во всё сухое после промозглой холодной сырости, могут изменить не только настроение, но и само отношение к жизни. Вот и я, одев чьи-то достаточно широкие, но короткие вещи, перешёл из рядов законченных пессимистов в начинающие оптимисты. Мне вспомнился ещё один подобный сон наяву, когда я наблюдал фактически в открытом космосе борьбу маленького звездолёта с огромным астероидом за право существования, и не почувствовал в это время не только космического, но даже простого холода. Значит, не так уж и плохи мои дела, а что будет дальше, легко узнать: надо только подождать.

Не знаю как, но Жека понял моё состояние:

— Хватит дрыхнуть! — сказал он. — Айда на берег!

После этих слов всех, а особенно нас с Ваней, охватило весёлое предчувствие приключения.

Из дома подтянулся Прохор. На берегу развели костёр, пламя которого согрело не только снаружи, но и изнутри. Меня уже трудно было чем-нибудь удивить, поэтому, когда Прохор сходил к озеру и, засунув руки по локоть в воду, просто вытащил оттуда пару окуней и передал их Пелке, я почти не обратил на это внимания.

Неожиданно из темноты появились дед с Фёдором, а следом пришла Ульяна с большой корзинкой в руке, и стала помогать племяннице. Их совместными усилиями на костре скоро забулькала, закипела уха, а на скатёрке, постеленной прямо на земле, разлеглись хлеб, соль и другие приятные глазу и желудку вещи. Пригодилась даже бутылочка казёнки для слабых слоёв населения, отвергнутая мной в первый вечер, так что мы с Женей тоже приняли полноценное участие.

Почему люди так суетятся? Идут на всё, чтобы только увеличить счёт в банке: на подлость, предательство, насилие и убийство. А в итоге, если удалось проскочить мимо тюрьмы и кладбища, сидят в какой-нибудь вилле на Багамах, где негде, а главное, не с кем развести вот такой костерок, чтоб сварить ушицу и поговорить о простых обыденных вещах.

Небо из чёрного стало сероватым, костёр уже не горел, а лишь переливался красно — бордовыми сполохами. Да и разговор увял, придавленный предрассветной усталостью. Женщины стали собирать посуду, ополаскивая её в озере, а Прохор заткнул пластмассовой пробкой горлышко неиссякаемой бутыли с погановкой.

Женя с удивительной нежностью и осторожностью отнёс сморившегося у него на коленях Ваню на сеновал, и компания стала потихоньку разваливаться: мы с Митькой тоже отправились в сарай, а остальные домой — на мельницу.

Водка была не импортная, ну максимум из Осетии, поэтому утром мы с Женькой и присоединившийся к нам за компанию Митька отпаивались рассолом.

Нельзя сказать, что мне так уж нужен был этот напиток завтрашнего дня, поскольку комб позаботился о моём здоровье, но страдающих друзей бросать нельзя, поэтому я тоже пил похмельную панацею, впрочем, очень приятную на вкус: с какими-то нераспознаваемыми травами и листьями, придающими ему неподражаемый колдовской аромат.

За этим занятием утро незаметно переползло в полдень, и нас позвали обедать. Есть удовольствия, кроме самой водки, которые не узнать ни одному трезвеннику, например: похлебать горячих щец с бодуна. Правда говорят, что в этом состоянии и пиво приобретает непередаваемый вкус, но этого я не знаю — ни разу не опохмелялся, хотя и верю в действенность этого народного средства.

— Когда выходим? — спросил я Митьку после обеда.

— Тебя сегодня не я, а Прохор домой отведёт, — последовал неожиданный ответ. — А у меня ещё тут дела есть.

Я ничего не ответил, хотя и удивился, какие такие важные дела появились у Хряка на мельнице. Узнав от Прохора, что выходим примерно через час, я пошёл на своё привычное рабочее место — на сеновал и, удобно устроившись, попросил комба дать мне всё, что нашлось по подполковнику Проценко.

Проценко имел все основания быть довольным жизнью. Машина у него была хоть без личного шофёра, зато та самая, обруганная лазаревским водилой, «Ауди», четырёхкомнатная квартира в элитном доме тоже что-нибудь значила. Квартирку эту Степан Петрович купил, конечно, не на подполковничью зарплату. Но деньги достались ему не путём каких-то махинаций — просто он продолжал быть правой рукой Лазарева, когда тот временно оказался за бортом. Подполковник не видел в таком раскладе ничего предосудительного, как и в том, что бывший шеф совсем неплохо платил за услуги. Стёпа прекрасно понимал, что уже достиг пика своей карьеры, и очень надеялся на гражданке остаться под крылом генерала.

Жена, прошедшая с ним весь этот долгий путь (сначала по гарнизонам, создавая биографию, потом по диким заграницам, зарабатывая чеки ВНЕШТОРГА), была путеводной звездой всей его карьеры. Нет, она не была дочкой большого начальника — Ниночка была из очень скромной семьи советских инженеров. После иняза пединститута её, не имеющую никаких связей, послали учительницей английского языка в небольшой городок, на обязательную отработку, где в местном гарнизоне проходил службу ст. лейтенант Стёпа Проценко. Нельзя сказать, что она очень запала на старлея, но лучше в этом захолустье не было. И когда встал вопрос — аборт или замужество — она выбрала второе.

А вот Стёпа увлёкся юной учительницей не на шутку, но, будучи человеком неглупым, что и показала дальнейшая жизнь, воспринял её согласие выйти за него замуж как аванс, который он должен отработать. И своим удивительным упорством добился от жизни максимума, а от жены уважения, переросшего с годами в тихую семейную любовь.