Бао подошла к ним и, поздоровавшись, заметила:
— Рано же вы поднялись! А я в жаркие дни люблю поваляться в постели. Вот и сегодня спала, как бревно, даже не слышала, когда уходила барышня Су. — Поначалу Бао хотела сказать «спала, как свинья», затем решила переменить на «как мертвец», но в конце концов рассудила, что «мертвец» звучит так же грубо, как «свинья», и подыскала английское сравнение. — На этом корабле укачивает, будто в колыбели! — добавила она.
— А вы, значит, младенец в этой колыбели? Да еще такой симпатичный! — съязвила Су.
Бао смерила ее взглядом:
— А вы, Су, талантливая сестренка Дунпо![3]
«Сестренка Дунпо» — так прозвали Су мужчины, ее соотечественники на корабле. В произношении южанки Бао «Дунпо» прозвучало, как французское слово tombeau (могила).
Су помещалась в одной каюте с Бао, причем занимала более удобную нижнюю койку, но в последние дни ей казалось, что Бао причиняет ей сплошные мучения: и храп у нее несносный, и ворочается без конца — того и гляди, полка обрушится. Получив отпор от Бао, она обратилась к Сунь:
— Хоть вы рассудите нас! Я назвала ее симпатичным младенцем, а она в ответ насмехается. Хороший сон — это же счастье. Я-то знаю, как вы любите поспать, потому и стараюсь не шуметь. Как же, вы еще жаловались, что боитесь пополнеть. Но с такой привычкой несколько лишних фунтов вам обеспечено!
Малыш получил сахар и сразу засунул его в рот. Мать велела ему поблагодарить барышню Бао, но он не внял ее словам, и госпоже Сунь пришлось взять эту миссию на себя. Су отметила, что Бао не слишком потратилась на угощенье — это был тот сахар, что подавали по утрам к кофе. Презирая такой дешевый способ завоевания популярности, она прекратила разговор с Бао и снова уткнулась в книгу. Краешком глаза она видела, однако, как Бао взяла два шезлонга и поставила их рядышком на свободном месте неподалеку. Обругав ее в душе «бесстыдницей», Су не могла не осудить и себя за подглядывание. В это самое время на палубе появился Фан Хунцзянь. Проходя мимо женщин, он остановился, бросил несколько фраз, спросил, как себя чувствует малыш. Госпожа Сунь в ответ издала неопределенный звук, а Су сказала:
— Идите скорее, зачем заставлять человека страдать в ожидании?
Фан Хунцзянь покраснел, смущенно улыбнулся и зашагал дальше. Су была уверена, что его не удержишь, но когда он вправду ушел, ощутила горечь утраты. Книга больше не лезла в голову, в ушах стоял кокетливый смех Бао. Су не вытерпела и оглянулась. Фан Хунцзянь стоя курил возле сидящей Бао. Вот она протянула руку, а он открыл портсигар и передал ей сигарету. Отстраняя предложенную ей зажигалку, Бао вдруг приподнялась и с сигаретой в зубах потянулась к его лицу; прикурив, она удовлетворенно выпустила изо рта кольцо дыма. Су даже похолодела от гнева: какие бессовестные, делают вид, что прикуривают, а сами целуются на глазах у публики. Не желая больше видеть такое неприличие, она поднялась и сказала, что пойдет вниз, хотя знала, что идти некуда: в каюте было душно, а в столовой сражались в мацзян. Сунь тоже хотела спуститься вниз и поинтересоваться, сколько просадил на сей раз ее муж, но тут же рассудила, что он, чего доброго, выместит на ней всю досаду за проигрыш, весь день будет пилить, зачем вылезла со своим любопытством. Поэтому она решила не рисковать и, нагнувшись к ребенку, спросила, не нужно ли ему кой-куда.
Су совершенно напрасно сочла Фан Хунцзяня бессовестным. В тот момент он так смутился, словно вся палуба только на него и глядела. В душе он сердился на Бао — слишком много она себе позволяла. Но он был недоволен и собой за то, что не имел решимости прямо сказать ей об этом. Ему исполнилось двадцать семь лет, он был давно обручен, но опыта в любви у него не было. Его отец при Цинской династии имел степень цзюйжэня и в своих родных местах — в захолустном уезде к югу от реки Янцзы — считался именитым человеком. Когда выходцы из этого уезда переселялись в большие города, они в девяти случаях из десяти становились либо кузнецами, либо носильщиками, либо занимались приготовлением бобового сыра. Самым распространенным изделием местных мастеров были глиняные куклы, а тамошние молодые люди, поступая в университеты, чаще всего избирали специальность строителя. Твердость железа, узость паланкина, преснятина бобового сыра и запах глины — из таких вот компонентов складывался характер земляков Фана. Даже тем из них, кому удавалось разбогатеть и стать чиновником, недоставало фантазии жить на широкую ногу. Один из уроженцев этого уезда по фамилии Чжоу открыл в Шанхае скобяную лавку, разбогател и вместе с другими земляками основал банк под названием «Разменное золото», назначив самого себя управляющим. Вспомнив о старинном обычае — добившись богатства и почета, возвращаться в родные места, — он однажды, ко дню праздника Чистоты и Света[4], отправился в свой уезд совершить обряд на могилах предков, завязать знакомства с полезными людьми. Отец Фан Хунцзяня был видное лицо в округе, и Чжоу не мог не почтить его визитом. Это положило начало их приятельству, а затем они уж и породниться пожелали. Фан Хунцзянь в ту пору еще учился в средней школе, вопрос о своей будущей женитьбе он предоставил решать родителям и даже не видел девушки, с которой его заочно обручили. Правда, ему выдали ее фотокарточку, но она ничуть его не заинтересовала. Спустя два года, поступив в университет в Бэйпине[5], юноша впервые познал радости совместного обучения. При виде парочек, крутивших любовь, у него разгорались глаза. Припомнились рассказы о том, что невеста его всего один год пробыла в средней школе, а потом ушла осваивать в семье домоводство, чтобы стать примерной женой. Постепенно им овладело безотчетное недоброе чувство к девушке. Несколько дней он терзался обидой на судьбу и на родителей, потом расхрабрился и послал домой письмо с просьбой о расторжении помолвки. Дома он учился грамоте у отца, в школе был первым учеником, так что письмо ему удалось написать отменное по стилю, без единой ошибки против правил классической грамматики. Юноша писал:
«С некоторых пор обуревают меня мрачные предчувствия, я возлюбил одиночество и сторонюсь людей, в думах моих — холод осени. Устремлю взор в зеркало — вижу, как слабеет дух и вянет плоть. Весь мой облик являет вид человека, коему судьба не сулит долголетия. Опасаюсь, что коли сам не раскрою истинного своего состояния, барышне Чжоу суждено будет совершить роковую ошибку. Льщу себя надеждой, что вы, батюшка, снизойдете к моим мольбам и освободите меня от необдуманного обета. Лучше причинить малую боль сейчас, чем быть причиной страданий целой жизни».
Ему казалось, что, искусно подобрав слова, он размягчит своим письмом даже каменное сердце. Но вот как распушил его отец в ответном послании, пришедшем с экстренной почтой:
«Я, не считаясь с расходами, отправил тебя за тысячи ли совершенствоваться в науках. На что же ты тратишь время? На торчание перед зеркалом? Зачем тебе оно — ты же не дама и не девица. Только питомцы Грушевого сада[6], будучи мужчинами, не расстаются с зеркалами, так за то их и презирают. Мог ли я думать, что, едва расставшись с родным домом, ты приобретешь столь дурные привычки? Какая боль, какая досада! А ведь древняя мудрость гласит: пока родители живы, не говори, что состарился. Ты же, не думая о том, как отец и мать беспокоятся о тебе, уехавшем в дальние края, пугаешь их возможностью своей смерти… Такова твоя сыновняя почтительность! А все дело, видно, в том, что у вас юнцы и девицы учатся вместе, тебе приглянулась какая-нибудь студентка, и ты решил переметнуться к ней. Ты пишешь, что в думах твоих — осень, а вот я убежден, что тут не без весенних порывов, и уж тут меня не переубедишь. Так вот, если ты не выкинешь дурь из головы, я перестану высылать тебе деньги и прикажу вернуться домой, а на будущий год обе свадьбы сразу сыграем — и твою и младшего брата. Подумай об этом хорошенько!»
