Однажды (это было 3 января 1971 года около трех часов пополудни) пришел какой-то человек и спросил, кому принадлежат два могильных холмика к юго-востоку от огорода — не школе ли кадров? Не там ли похоронен утонувший в речке тракторист из первой партии прибывших в эти места? Я ответила отрицательно и показала направление, в котором находилась его могила. Некоторое время спустя я увидела, как несколько человек стали рыть землю возле ручья, за грядкой моркови. Рядом остановилась большая тачка, покрытая циновкой из тростника, чуть дальше — группа людей в военной форме, видимо, из армейского пропагандистского отряда. «Да ведь они собираются кого-то хоронить!» — подумала я.

Издалека мне было видно, как быстро работают землекопы. Один из них спрыгнул в вырытую яму, вскоре за ним последовали другие. Вдруг от группы отделился человек и побежал в мою сторону. Я подумала, что ему нужна вода для питья, но оказалось, что у них сломался черенок лопаты. Я одолжила свою.

Вокруг не было видно ни души — только люди, торопливо роющие могилу. Скоро стали видны лишь их плечи и головы. Когда могила была готова, они вытащили из-под циновки тело человека, одетого в синюю форменную одежду. Я содрогнулась.

Когда посыльный вернулся с лопатой, я спросила, кого они хоронят и отчего он умер. Тот ответил, что они из такой-то роты, хоронят самоубийцу — мужчину тридцати трех лет.

Зимний день короток; когда они потащили пустую тачку восвояси, уже стало темнеть. На казавшихся заброшенными огородах не осталось никого. Я медленно подошла к месту захоронения. Там был лишь еле заметный холмик, на который вряд ли кто обратит внимание.

На следующий день я предупредила Чжуншу, чтобы он был внимателен и не наступал на холмик — ведь труп был опущен прямо в землю, без гроба. Оказалось, что Чжуншу получил на почте некоторые сведения о погибшем. Были известны его имя и фамилия, знали также, что у него остались жена и сын. Им и были отправлены оставленные покойником пожитки.

Вскоре выпал большой снег. Я испугалась, что, когда он стает, могила раскроется и одичалые собаки утащат труп. Но могила не раскрылась, хотя земля порядком просела.

Всю ту зиму я в одиночестве сторожила огород. По утрам, когда восходящее солнце окрашивало восточную половину неба в яркие цвета, из дальних и ближних деревень тянулись вереницы крестьян разного возраста в одинаково рваной одежде. Потом они разбивались на группки по двое и по трое и скрывались из виду. Вечером они снова появлялись и шли обратно нагруженные чем-то.

Часто я забирала из столовой ужин и не торопясь ела его, стоя в дверях сарая. Постепенно меркли краски заката, опускался вечерний туман, небо как бы сближалось с бескрайней равниной. На огороде воцарялась тьма — кругом ни одной живой души, ни единого огонька. Было лишь слышно, как внутри сарая стаи крыс резвятся в соломе и как шуршат сухие листья. Вымыв колодезной водой чашку и ложку, я запирала дверь и возвращалась на ночлег.

Каждый был занят делом, лишь одна я проводила дни в праздности. Мне было совестно, но это не меняло ситуации. Хотя я и далека от воинского искусства, мне было понятно душевное состояние Лу Чжишэня в то время, когда он пребывал монахом в буддийском храме на горе Утайшань[173].

Пока я жила в крестьянском доме и работала отдельно от товарок по комнате, мне было несподручно ходить с ними в одном строю. Я отправлялась на работу и с работы в одиночестве и чувствовала себя более свободной. Я вообще люблю ходить в темноте. Если у идущего в руке фонарик, он освещает лишь небольшое пространство вокруг. Без фонаря же видны и более далекие предметы. Я брела домой по тропинке, вьющейся среди пригорков и камней, и лишь на подходе к деревне различала мерцающий среди деревьев свет. Но то был не мой дом, а временное пристанище, где мне принадлежала лишь узенькая кровать под пологом. Я часто вспоминала виденный когда-то рисунок: старец с мешком за плечами, опираясь на посох, медленно спускается по тропе, ведущей к его собственной могиле. Мне казалось, что это про меня.

Наступил Новый год. В день весеннего равноденствия школа кадров нашего Отделения переселилась в Минган. Незадолго перед этим мы, овощеводы, сходили на старый огород и провели уборку: что можно было унести — унесли, а остальное уничтожили. Потом по этому участку прошелся трактор. Накануне переезда мы с Чжуншу улучили минутку, чтобы бросить прощальный взор. Там уже ничего не было — ни сарая, ни колодца, ни грядок, исчез даже надмогильный холмик. Осталось одно бугристое поле.

Поэт из нашей группы овощеводов, о котором я уже упоминала, однажды принес с собой щенка. Фамилия поэта была Оу, однако некоторые по ошибке произносили ее Цюй[174]. Асян в шутку предложила звать щенка «Малыш Цюй». Поэт было обиделся, но, поскольку о происхождении этой клички никто, кроме нас, не догадывался, успокоился.

Возле стены сарая мы соорудили для Малыша конуру из битого кирпича и выложили ее соломой. Ему там было холодно и жестко. Вдобавок вскоре после появления у нас он свалился в одну из канав. Я в свое время тоже побывала в ней и потом весь день ходила в мокрых туфлях и носках. Но то случилось в теплую погоду, сейчас же было очень жалко смотреть на перемазавшегося в грязи, дрожащего от холода щенка. Если бы поблизости была рисовая солома, можно было бы ею обтереть беднягу, просяная же слишком жестка. Мы вывели его посушиться на солнце, но оно было осеннее, холодное, да еще дул сильный ветер.

Малыш был всего лишь беспородным деревенским псом. Нам же кормить его все равно было нечем — пришлось выпрашивать в столовой очистки картофеля и сухие огрызки лепешек. Однако среди нас нашелся один очень «правильный» старик, который гневно отчитал командира отделения: «Как вы можете давать собаке белые сухари — вы видели, чем питаются крестьяне?» Мы устыдились и впредь не решались давать Малышу ничего, кроме оставшейся от наших порций картошки. Но ни картошка, ни сухари не были «собачьей едой»: Малыш исхудал, ослабел и перестал расти…

Каждый раз, приходя на наш огород, мой муж Чжуншу приносил обрезки свиной шкуры или не до конца обглоданные кости. Малыш опрометью бросался навстречу. А однажды Чжуншу принес выброшенные кем-то два протухших куриных яйца. Малыш умял их вместе со скорлупой… Когда я в одиночестве охраняла огород, Малыш вместе со мной поглядывал в сторону кирпичного карьера, откуда обычно появлялся Чжуншу. При его приближении он кидался навстречу, прыгал, визжал и изо всех сил вилял хвостом. Но и это не могло передать всю меру его восторга. Он бросался на землю, переворачивался, вскакивал, вилял хвостом и снова падал. Вряд ли когда-либо еще Чжуншу удостаивался такого горячего приема. Мне приходилось чуть ли не оттаскивать Малыша в сторону, чтобы муж мог погулять со мной…

Когда всю роту перевели на «центральную усадьбу», Малыш остался на огороде и подкармливался объедками с нашей кухни, которые приносил начальник огородной команды. Но это оказалось очень неудобным, так что пришлось переселить на «усадьбу» и Малыша. Здесь было легче прокормиться — что-нибудь да перепадало с кухни, но песик лишился постоянного местожительства. Возвращаясь с огорода, я не знала, где его искать. В роте многие любили собак, но были и такие, которые считали их забавой буржуазных дам и барышень. Поэтому я старалась не выказывать особой симпатии к Малышу. Однако он вскоре сам разыскал мое жилище, и соседи часто докладывали мне, что Малыш опять приходил в гости. Я была тронута его привязанностью, но могла отблагодарить за нее разве что лишней парой костей. Потом он вознамерился провожать меня на огород. Я запрещала, иной раз даже швыряла в него комками глины. Однажды во время дождя я сидела в сарае. Вдруг раздался визг, в дверной проем влетел Малыш. В радостном возбуждении помахав хвостом, щенок улегся возле меня. Он самостоятельно отыскал дорогу на огород!