— Молодой барин, у телефона барышня Су!

Хунцзянь выбежал из комнаты в одном носке и, не обращая внимания на присутствие слуги, закричал в трубку сердито и уже слегка гнусаво — начинала сказываться схваченная под дождем простуда:

— Между нами все кончено! Ты слышишь? Кончено! Нечего звонить каждую минуту, бесстыдница! Думаешь, такими приемами удастся завоевать меня? Как бы не так! Желаю тебе никогда не выйти замуж!

Тут он обнаружил, что на том конце провода уже повесили трубку. Фан едва сам не позвонил Су, чтобы заставить ее выслушать всю предназначавшуюся ей брань. Зато с каким удовольствием выслушал эту тираду слуга, который тут же отправился пересказывать ее на кухню. Тан повесила трубку после того, как услышала «бесстыдница»; она еле сдерживала слезы, голова кружилась.

В этот вечер Хунцзянь с трудом мог поверить, что с ним действительно произошло все то, что осталось в памяти; его бросало в жар, он презирал и ненавидел самого себя. Рано утром следующего дня рикша семьи Тан привез от барышни пакет. Фан вспомнил, что видел пакет накануне, и догадался, что в нем лежат его письма. Вопреки всякой вероятности он подумал, что там может быть и записка от Тан, высыпал содержимое и быстро убедился: ожидания его не оправдались. Расстроенный, он сунул в тот же пакет письма Тан и передал его рикше. Тан узнала коробку из-под когда-то подаренного ею Фану шоколада и угадала, что в ней лежат ее письма. Она держала перед собой закрытую коробку, как бы не решаясь разорвать последнюю связь с Фаном. После паузы — может быть, она длилась какие-то секунды — Тан вскрыла коробку и увидела семь своих писем, конверты которых были вскрыты явно нетерпеливой рукой. Еще больше взволновала ее бумажка с ее адресом и номером телефона — Тан вспомнила, как вручила ее Фану еще в начале их знакомства. Значит, он хранил эту бумажку, как сокровище… И тут она подумала, что резкие слова брани, произнесенные по телефону, могли быть обращены не к ней — ведь когда она звонила в первый раз, слуга принял ее за Су, да и сейчас не спросил, кто звонит. Что же теперь делать? Забыть Фана, вырвать его из памяти? Но когда вырывают зуб, десна еще долго болит, и когда из горшка вырывают выращенное в нем деревце, горшок разрушается.

От переживаний Тан расхворалась и пролежала дней десять, в течение которых Су регулярно навещала ее, не преминув сообщить о своей помолвке с Цао Юаньланом. Сестрица не удержалась от некоторых интересных подробностей: оказалось, что Цао в пятнадцать лет дал обет никогда не жениться, но встреча с Су потрясла его, как трясет японские домики во время землетрясения.

— Он говорит, что сначала боялся меня, даже ненавидел, но потом… — Су не докончила фразы. Дело же обстояло таким образом: однажды Цао с грустной миной на лице сунул в руки Су атласную коробочку и с таинственным видом удалился. В коробочке лежала золотая цепочка с крупным изумрудом, а под ней записка. Сообщить «шаловливому ребенку» ее содержание Су не пожелала.

Когда Тан оправилась от болезни, родные пригласили ее на лето в Пекин. Вернувшись осенью в Шанхай, она попала на свадьбу Су. Шафером был приятель Цао Юаньлана из его литературного окружения. Он старательно, но безуспешно ухаживал за Тан. Наконец он сказал Цао по-английски:

— К черту! Оно хочет быть одновременно незабудкой и недотрогой, алой розой и голубым цветком.

Цао высоко оценил высказывание приятеля и в душе пожелал, чтобы оно дошло до ушей Тан. Но через три дня после свадьбы кузины Тан с отцом уехала в Гонконг.

Когда Фан Хунцзянь отправлял Тан ее письма, он действовал в полузабытьи, ничего не ощущая; боль пришла позднее. Горечь, которую он поначалу словно глотал большими кусками, не разжевывая, теперь поднималась обратно подобно жвачке у коров, в измельченном виде, и долго оставалась во рту. Диван и стол в его комнате, деревья и газон за окном, повседневно сталкивавшиеся с ним люди — все оставалось таким же, как всегда. По-видимому, им не было никакого дела до его страданий и его позора. В то же время ему казалось, что вселенная изменилась — точнее, что его личная вселенная выделилась из большой Вселенной, обители всего человечества. Он чувствовал себя бесприютным духом, который издалека взирает на мир людей с их недоступными ему радостями, и на солнце, чьи лучи светят не для него. Но если Вселенная других людей была для него закрыта, то в его вселенную мог проникнуть каждый, и первой это сделала госпожа Чжоу. Как все старшие, она не могла допустить, чтобы у младших были от нее секреты, и считала своим долгом выведать их любым способом.

Едва уехал присланный Тан рикша, как она уже вознамерилась быстро расспросить Фана о смысле подслушанного слугой разговора, но в последний момент сдержалась, из чего следовало, что помимо чувства долга у нее было и чувство такта. Она стала ждать, пока Фан спустится в столовую. Сяочэн обычно ел очень быстро, но в этот день долго возился с каждым куском в надежде услышать разговор матери с Фаном. Потеряв терпение, Сяочэн послал слугу поторопить Хунцзяня к завтраку. Только тогда выяснилось, что молодой человек тайком ушел из дома. Госпожа Чжоу вознегодовала от одного только сознания, что понапрасну сдерживала любопытство.

— Паршивец! Постоялец в гостинице и тот предупреждает прислугу об уходе, а этот ест за нашим столом, зарабатывает у нас деньги, бог знает чем занимается на стороне и даже не считает нужным пожелать доброго утра! Никакого уважения к старшим. А ведь из ученой семьи! Он что — не читал «Троесловия»?[94] «Утром пораньше вставай, матери и отцу должную честь воздавай». Бабы ему голову вскружили, вот он и потерял совесть. А если бы мы, Чжоу, его не поддержали, никакая Су, никакая Тан не стали бы на него смотреть.

Госпожа Чжоу не знала о существовании Тан Сяофу; она попала в точку случайно, взглянув на лежавший перед ней постный сахар — «сутан». Впрочем, не так ли случайно попадают в точку все предсказатели?

Фан и вправду скрылся из дому без завтрака, чтобы избежать расспросов. Еще больше он боялся, что его станут жалеть или донимать советами. Всякое прикосновение к открытой ране вызывало боль. Некоторые отвергнутые любовники норовят выставлять страдания напоказ, как нищие — свои гнойники или как ветераны — рубцы от боевых ранений. Недуг Фана не выносил света, как больные глаза. Ему очень хотелось вести себя так, будто ничего не произошло, спрятать горе прежде всего от госпожи Чжоу. Но как добиться, чтобы лицо не выдавало душевной боли? Женщины прибегают в этих случаях к помощи косметики. А мужчине что прикажете делать — тщательнее причесываться и бриться? Вот почему Фан почел за благо уклониться от встречи с тещей.

На службе Фан механически выполнял свои обязанности, докучливые мысли не тревожили усталую голову. Но вот вспомнилась телеграмма из университета, и он ответил на нее равнодушным согласием, вздохнув при этом. Едва он отправил посыльного с текстом ответной депеши, как его позвали в кабинет управляющего. Чжоу сидел хмурый.

— Что случилось, Хунцзянь? У жены разболелась печень, пришлось посылать за врачом…

Фан поспешил объяснить, что он сегодня не виделся с госпожой Чжоу.

Тесть сделал кислую мину:

— Мне самому ваши дела непонятны. Но только после смерти Шуин твоя теща все время чувствует себя неважно. Врач считает, что это гипертония, и велит ей избегать волнений. Поэтому я стараюсь уступать ей кое в чем и прошу тебя… ну, не прекословить ей, что ли.

Выразившись таким образом, Чжоу почувствовал большое облегчение. Он относился к своему нареченному зятю с известным почтением: как же — отпрыск уважаемой фамилии, курс наук за океаном закончил. Так что разговор этот был для него не из приятных. Он привык уступать жене с самой их свадьбы. Когда умерла дочь, хотел было взять в дом наложницу, чтобы смягчить боль утраты. Но, проведав о намерениях мужа, госпожа Чжоу расхворалась и стала кричать, что хочет умереть — пусть тогда приходит новая жена. От испуга Чжоу перестал нуждаться в утешении и стал еще более покорен желаниям супруги. Так что его выражение «стараюсь уступать кое в чем» на деле значило «подчиняюсь во всем».