Неужели В. Г. всерьез полагает, что опытный Кушнер, воспользовавшись реминисцентным приемом, посчитал читателей поэзии настолько непросвещенными? Ведь эдак мы в пошляки и воры запишем четыре пятых наших стихотворцев, да хотя бы Гандлевского за стихотворение “Устроиться на автобазу / и петь про черный пистолет…” (обокрал Блока, согрешил бесстыдно и беспробудно).
А propos: о том или ином использовании — и неприятии — текстов самого Гандельсмана в статьях А. Кушнера мне известно, не беспокойтесь. Не о том я. И вообще, читая сегодняшнюю литературную периодику, я почему-то все чаще вспоминаю строки Галича из его поэмы о Януше Корчаке: “Не возвращайтесь в Варшаву, пан Корчак, / Вам нечего делать в этой Варшаве!”
Ярослав Годына. Звезды внизу. — “День и ночь”, Красноярск, 2006, № 9-10 <http://magazines.russ.ru/din>.
“Мне нравятся рассказы этого „технаря”, владеющего словом на зависть дипломированным филологам, — пишет в предисловии к публикации молодого писателя прозаик Евгений Попов. — Мне нравится отсутствие истерики в его описаниях фантасмагорических элементов нашей буйной нынешней жизни. „Доброта спасет мир, а не красота”, — думаю я, читая его странные тексты и приветствуя этот сюрреализм с человеческим лицом”.
Первая публикация крепкого, остроумного прозаика, часто работающего действительно, что называется, на грани фола. В фантазии ему не откажешь, придумщик он словно бы прирожденный. Рассказ “Случай в метро” — как поезд останавливался не на станциях (их как раз объявляли), а перед какими-то черными дырами, перед пустотой — готовый сценарий “мультфильма для взрослых”, как, впрочем, и “Лампочка”, и “Звезды внизу”.
Андрей Грешнов, Аркадий Бабченко. “Операция „Жизнь” продолжается…”. — “Art of War”. Творчество ветеранов последних войн. 2006, № 1 <http://artofwar.ru >.
“Правду больше не говоришь никому. Человеку не воевавшему не объяснить войну, точно так же как слепому не объяснить ощущение зеленого, а мужчине не дано понять, что значит выносить и родить ребенка. Просто потому, что у них нет тех органов чувств. Войну нельзя рассказать или понять, ее можно только пережить. Но все эти годы ты ждешь. Чего? Не знаешь и сам. Ты просто не можешь поверить, что это закончилось просто так, без всяких последствий. Наверное, ты ждешь, когда тебе объяснят. Ждешь, что кто-то подойдет к тебе и скажет: „Брат, я знаю, где ты был. Я знаю, что такое война. Я знаю, зачем ты воевал”. Это очень важно — знать зачем. Зачем погибли твои войной подаренные братья? Зачем убивали людей? Зачем стреляли в добро, справедливость, веру, любовь? Зачем давили детей? Бомбили женщин? Зачем миру нужна была та девочка с пробитой головой, а рядом, в цинке из-под патронов, — ее мозг? Зачем? Но никто не рассказывает. И тогда ты — вчерашний солдат, прапорщик или капитан — начинаешь рассказывать сам. Берешь ручку, бумагу и выводишь первую фразу. Начинаешь писать. Ты еще не знаешь, что это будет — рассказ, стихотворение или песня. <…> Бьет барабан, и оркестр на знойном плацу играет „Прощание славянки”, и вот уже мертвецы встают из своих могил, и их много, очень много; здесь все, кто был дорог тебе в той жизни, но погиб, и вот ты уже узнаешь знакомые лица — Игорь, Вазелин, Очкастый взводный... Они склоняются к тебе, и их шепот заполняет комнату: „Давай... Давай, брат, расскажи им, как мы горели в бэтэрах! Расскажи, как мы плакали на окруженных блокпостах в августе девяносто шестого! Как мычали и просили не убивать, когда нас прижимали ногами к земле и резали глотки! Расскажи, как дергаются мальчишеские тела, когда в них попадает пуля. Расскажи им! Ты выжил только потому, что умерли мы, — ты должен нам! Расскажи всем! Они должны знать! Никто не умрет, пока не узнает, что такое война!”, и строчки с кровью идут одна за одной, и водка глушится литрами, а смерть и безумие сидят с тобой в обнимку и толкают в бок, и подправляют ручку. И вот ты уже — вчерашний прапорщик, солдат или капитан, сто раз контуженный, весь насквозь простреленный, заштопанный и собранный по частям, полубезумный и отупевший, — пишешь и пишешь и скулишь от бессилия и тоски, а слезы текут по твоему лицу и застревают в щетине...
И ты понимаешь, что с войны не надо было возвращаться”.
Этим текстом в рубрике “Вне рубрик” завершается номер журнала. А в предисловии к нему — печатной версии легендарного сайта, созданного участником афганских событий Владимиром Григорьевым (1964 — 2005), — редакторы (Илья Плеханов, Аркадий Бабченко) пишут: “Теперь „Артофвар” будет существовать не только в электронной версии, но и в печатном варианте. И мы будем говорить. Чтобы вы знали — как это было. Потому что когда мы — солдаты этих войн — уйдем, правды о них не расскажет никто. А мы хотим, чтобы она оставалась — правда. Мы хотим, чтобы вы ее знали из первых рук. Мы хотим, чтобы видели войну глазами тех, кто на ней был, прошли то, что прошел солдат, услышали то, что слышали мы. Мы хотим, чтобы вы знали настоящую правду, а не зализанную пропагандой и историей официальную версию”.
Переживание войны через тексты воевавших — это, очевидно, большее, что возможно. Рассказы о правде тех, кто имеет на это право. Интересно, главкомы знают о существовании этого проекта? С какими чувствами они с ним знакомились?
Юрий Кублановский. “ Поэзия — хранитель истории”. Беседовал Андрей Кульба. — “Нескучный сад”, 2007, № 1-2 <http://www. nsad.ru>.
“<…> А вот зависит ли вдохновение от внешних причин — вопрос разом и деликатный, и интересный, потому как природа вдохновения — и это говорю я, имеющий сорокалетний опыт стихослагательства, — загадочна . Не было, конечно, поэта, который не пытался бы об этом думать. Бродский в Нобелевской речи характеризовал вдохновение как колоссальное убыстрение работы сознания. Это правда. Но от чего оно происходит? Где его импульс? Это все-таки сверхъестественно, когда полгода двух слов связать не можешь, как писал Пушкин, „насильно вырываешь у Музы дремлющей бессвязные слова”, и вдруг — идут строки, образы, только успевай записывать. Есть ощущение, что это свыше . Вот почему поэт, если он не полный версификатор, не может быть, по-моему, атеистом... А вообще мне, моему поколению грех роптать: мы не пережили долгих физических страданий, связанных с войной или лагерем, и в этом плане прожили довольно-таки благополучную жизнь.
— В ваших стихах очень историчен сам фон, сам пейзаж. Каждая деталь может оказаться вдруг отсылкой в историю...
— Недавно я прочитал замечательные слова Василия Розанова: „Поэзия есть хранитель политики, хочется преувеличить и добавить — ангел-хранитель”.
А я бы хотел добавить, что поэзия еще и хранитель истории. Действительно, я всю жизнь бьюсь над загадкой несчастной нашей истории, почему рухнуло русское царство, кто первоисточник вины: монарх? народ? интеллигенция? инородцы? Ничего уже не поправить. Но помните, как метко говорил Достоевский: „Дайте русским мальчикам карту звездного неба, они наутро вернут ее исправленною”. Во мне, видно, и в пятьдесят девять сидит такой „русский мальчик”. Но ведь настоящая поэзия и не может без такой сверхзадачи, без, как вы выразились, „отсылки” к чему-то главному, что стоит за текстом. Это и только это придает ей лирическую и культурную глубину, без которой она всего лишь более-менее удачная словесная вязь.
— Раньше поэты были пророками. Пушкин чувствовал себя государственным деятелем. А сейчас стесняются пафоса...
— А пафоса и не надо, гремучего, декларативного пафоса. Но глубинный интимный пафос решения сверхзадачи необходим. Я, к примеру, ощущаю себя государственным человеком. Но я знаю, что есть поэты совершенно от этого далекие, для которых главное — это игра воображения, реализация собственных культурно-эстетических задач. Среди них тоже есть у меня друзья. Все зависит от натуры стихотворца. Кто-то очень метко заметил, что стиль — это человек. Но подспудный пафос творчества — это человек тоже”.
