Баба Катя зналась с Нестором Махно,

заряжала Троцкому наган,

говорят, что в черной маске домино

сам Пилсудский пал к ее ногам…

Бабу Катю принимали семь царей,

к сожалению, один из них — еврей.

У нее вставная челюсть на столе,

у нее в стакане спит стеклянный глаз,

баба Катя ковыряется в земле,

понимая в этом много лучше нас.

А над ней в слоях воздушного стекла

овощные плавают тела.

Баба Катя, ты ль взойдешь туда,

словно одинокая звезда?

Нет, сказала баба Катя, я уже

окопалась на последнем рубеже,

у меня ли не лежит на страх врагам

под подушкой ворошиловский наган!

Выйдет зверь из моря, грозен и красив,

содрогнется весь перовский жилмассив,

над промзоной третий ангел вострубит,

только ваша баба Катя устоит

на развалинах, в рванине, босиком,

угрожая зверю черным кулаком.

Для того ли меня мама родила,

чтобы я под зверя лютого легла?

Эй, товарищи покойники, за мной —

в чине ангельском и крылья за спиной!

Подведите мне горячего коня,

охладите кислым яблоком меня,

поднесите мне зеленого вина,

подтяните мне тугие стремена!

Эх, не выдай, черный ворон, красный стяг,

мы еще у зверя спляшем на костях!

Саранча летит железная, звеня,

семь патронов в барабане у меня.

Семилетняя закончится война —

кто-то ж должен на развалинах прибрать?

Нет, сказала баба Катя, ни хрена

я еще не собираюсь умирать.

Вы уйдете-пропадете кто куда,

я останусь, одинокая звезда.

Сколько выпадет золы — не разгрести,

то-то розам будет весело цвести!

*    *

 *

Точно ящерица, вьется трещина в холодке по беленой стене,

то ли иволга, то ли женщина проплывает в зеленом окне.

Над раскидистой старой черешнею, над толпою замедленных пчел

золотистое облако грешное, не жалеющее ни о чем.

Где рубинами рдеет смородина, а над ирисом бражник висит —

ах, уродина, гадина, родина — кто не спрятался, пусть не винит.

Хоботок потихоньку раскручивай, зависай над колючим кустом,

выбирая последнее, лучшее, не рассчитывая на потом.

Этот медленный гул нарастающий, эта алая липкая тьма —

насекомая, злая, летающая, заползающая в дома.

Обойди меня, яблоня лиственная, отклони световое копье,

слышишь, зяблик меж веток высвистывает потаенное имя твое.

Видишь, там, над плодами гниющими, над фасеточным глазом судьбы,

над смородиновыми кущами пляшут огненные столбы.

Смирнова Наталья Вениаминовна родилась в Якутске. Закончила филологический факультет Уральского университета (Екатеринбург). Автор пяти книг прозы. Живет в Москве. Лауреат премии журнала “Новый мир” за 2005 год.

СОСЕДКИ

Что я могу сказать в свое оправдание? Ничего. Могу рассказать свою жизнь. Мать и отец — алкоголики. Мать — уборщица, с получки шла в магазин, покупала продукты, мне — платьице, туфли или игрушку, мыла полы, а потом снова шла в магазин, уже за бутылкой. В начале следующей недели, ссутулившись, являлась на работу и вела себя тихо до следующей получки. Было в ней две женщины — пьяная и трезвая, и отличались они друг от друга по… дерзости, наглости и веселью. Отца в детстве почти не помню, познакомилась с ним на похоронах матери. Я тогда переспала со сторожем из морга, здоровый такой бугай, весь в волосах. Мы по разным причинам были не в себе и сделали это прямо в кустах больничного двора, под фонарем, а мать мне из этого фонаря подмигивала и смеялась. Перед мертвыми мы всегда виноваты, и кажется, что они то ли смеются над нами, то ли в чем упрекают.

От матери я в двенадцать лет ушла к бабушке по отцу и жила на Вторчике. Убитый район, хуже Уралмаша в сто раз. Там в семидесятых людей траванули бактериологическим оружием и утаили причину, поэтому врачи противоядия не нашли, и семьдесят пять человек померли ни за грош. Ну да вы это знаете, чего я тут… В общем, бабушка со мной материально не справилась и отдала в интернат, а попросту в детдом. Все подружки мои оттуда, да и друзья, что после долбаной перестройки не на кладбище, — тоже. Там я первый раз влюбилась. Там впервые в ухо получила с криком “сука” и сразу поняла, что любит, иначе б так не орал.

После интерната закончила электротехнический техникум и стала работать лаборантом в Горном институте. Работа непыльная, люди приличные. Там за мной сразу начали увиваться. Андрюха, экспедитор, мне был понятен, тоже маугли типа меня, а Эдик из хорошей семьи, мама в очках, папа при машине, сам непьющий.

Выбрала я Эдика, точнее сказать, выбрала его семью и не прогадала. Хотя Андрюха был родней, но у нас, детдомовских, все как по писаному: либо украл — сел, либо запил — умер. Он и украл у них оборудование какое-то геодезическое, вот на фига козе баян, спрашивается?

Я тем временем уже девочку родила, семью построила и кухонный гарнитур купила. Квартиру соорудили из отцовской комнаты и бабушкиной хрущевки, потому что они друг за другом померли. Вначале папаша, а вслед и бабушка сошла на нет, точно нитка перетерлась, что ее держала.

Потом начались перемены в обществе, Эдик из института ушел в палаточники и “девятку” купил. Торговые палатки у вокзала, деньги рекой, и тут я своего интеллигентного мальчика перестала узнавать. Спрашиваю: “Ты куда на ночь глядя?” — а он в ответ: “Не твое дело”.

Ладно, думаю, в конце концов, я после родов семь лет не работаю, а с дочкой Ленкой живем припеваючи. Фрукты с рынка, помидоры и огурцы со свекровьего огорода, от дубленок и кожаных курток шкафы ломятся. Выступать причин нет.

Но вдруг появилась эта Марина. Верней, она и раньше была, просто до этого на моего мужа не вешалась. А тут висит и висит, только что уши ему не облизывает. На всех пьянках несусветно обжимаются. Я ее мужу, Прокоповичу, указываю на это дело, но тот только за сердце хватается. Сердечник, блин, попался, ему вообще не до жены, в живых бы остаться. Леха Котов, моей подружки Оксаны муж, главный палаточник, когда я в подъезд покурить вышла, в стену меня вдавил, юбку задрал, спину известкой вымазал, а когда получил в причинное место, рявкнул: “Хватит, сука, брыкаться, ты теперь ничья, не поняла еще?”

Все уже знали, что я на краю развода стою… Но они меня не спросили!

К этой Марине я зашла утром, когда она дочку в детсад собирала. Показала садовый секатор и предупредила, что еще раз увижу обжиманки и танцы с Эдиком, я ей хвост под корень подрежу. У ней такой хвост на голове был, как у белки.

Та давай пугаться, девочку загораживать, непонятно, в общем. Ультиматум я ей поставила, а бить конкретно, тем более при ребенке, не собиралась. Не трогай чужого — и тебя не тронут. Ведь сто лет знакомы, и никаких романов, никому был не нужен, я сама своего мужа сделала, и только начали жить по-человечески — Марина явилась. Понятно же, что это за любовь. Потому вся любовь после секатора сошла, как прыщ. Но мужа от этого дома больше не стало, а стало даже меньше. Ленка, дочка, то у подружки, то в лагере, то у свекрови, а я сижу и не знаю, вернется супруг к ночи или снова пренебрежет. И чем, думаю, не угодила? В доме порядок, ужин на столе, рубахи отутюжены, а в ответ — шипенье.