Тефаль

Тефаль, ты всегда думаешь о нас!

Где влажная жара клубится, одевая

Отроги в синюю вуаль,

На острове живет колония тефаля.

Как выглядит тефаль?

Он зверем кажется на травянистом склоне,

На скалах — птицею и рыбою в воде.

Тефали водятся лишь в нашем регионе

И более нигде.

В тефале что-то есть от лося и лосося,

Пингвина и коня, Бодлера и Рембо, —

Но всем, кому его отведать довелося,

Забыть его слабо.

Я не сравню его с курятиной бездушной,

Парной говядиной, развалистой треской:

Он весь оксюморон — как типа змей воздушный

Или конек морской.

Откуда здесь они — никто и знать не знает,

Тем более сейчас.

Но это пустяки. Тефаль все время занят.

Он думает о нас.

Конкретно — о тебе. Они не знают, где ты,

Поэтому с утра слоняются в тоске.

На скудном острове кругом твои портреты —

На скалах, на песке.

…До осени тефаль нагуливает жиру.

К исходу августа приморский наш Кобзон

Выходит на газон и объявляет миру,

Что начался сезон.

Туристы ломятся. Корабль, едва причаля,

За новой порцией отходит в Старый Свет.

Наш город в основном живет за счет тефаля:

Промышленности нет.

Когда они поют, их можно брать руками.

Вглубь острова рыбак уходит налегке,

А возвращается — десяток на кукане

И пара-тройка в рюкзаке.

Они не убегут. Хватай их так и этак,

За гривы и хвосты, —

Что им до рыбаков, куканов их и сеток?

Ведь это все не ты.

…В начале сентября из океанских далей

Под бешеный бакланий гам

Шаланды, полные тефалей,

Приходят к нашим берегам.

Тут начинается подобье фестиваля:

Сдирая кожицу и косточки грызя,

Три бесконечных дня весь город жрет тефаля.

Хранить его нельзя.

Божась, и брызгаясь, и руки воздевая,

Часами повара горланят о своем:

Как лучше есть тефаля?

Варить его? Солить? Заглатывать живьем?

Об этом спорили до драк и зуботычин,

Признав в двухтысячном году,

Что в виде жареном он просто фантастичен —

И в честь его теперь зовут сковороду.

Кафе распахнуты. Нежнейший запах дразнит.

Везде шкворчит тефаль, а шкуру жрут коты.

Лишь на четвертый день к концу подходит праздник.

Тогда выходишь ты.

Стихает чавканье. Не смеет ветер дунуть.

Жратвой пропахший порт магнолией запах.

“Тефалю есть о ком подумать!” —

Звучит на разных языках.

Ты медленно идешь — чем дальше, тем усталей —

Перед ликующей толпой,

И тот, кто больше всех сумеет съесть тефалей,

На этот вечер спутник твой.

Ты движешься как рок, как буря, как менада,

В сравнении с тобой все тускло, все черно.

Кто увидал тебя, тому уже не надо

Буквально ничего.

Они бросают все и едут жить на остров,

Чтоб им хоть издали мелькала тень твоя.

Жить в городе нельзя: у нас ведь с девяностых

Не строится жилья.

Здесь только те живут, кто получил в наследство

Убогие дома, ползущие к волнам.

У нас иммунитет, тебя мы знаем с детства,

Но думать о тебе опасно даже нам.

Ты проскользишь по мне огнем и влагой взора —

Но это так, деталь.

Мне думать о тебе нельзя. Иначе скоро

Я стану как тефаль.

А гости все летят из Франций и Австралий,

Как бражник на свечу.

Так пополняется колония тефалей.

Я знаю, но молчу.

И там, на острове, томясь жарою скушной

И безысходною тоской,

Они становятся как типа змей воздушный

Или конек морской.

Ты медленно идешь, то поправляя тогу,

То поводя плечом.

Я отвожу глаза. На свете, слава Богу,

Подумать есть о чем.

*    *

 *

Исчерпаны любые парадигмы.

Благое зло слилось со злым добром.

Все проявленья стали пародийны,

Включая пытку, праздник и погром.

“Проект закрыт”, — напишут Джеймсы Бонды

И улетят.

Проект закрыт. Все могут быть свободны,

Но не хотят.

В конце концов

Останется усадебная проза

И несколько блестящих образцов

Поэзии с одесского Привоза.

Из темноты выходит некий некто

И пишет красным буквы на стене.

Что будет после этого проекта,

Судить не мне.

На стыке умиления и злости,

Ощипанный, не спасший Рима гусь,

Останусь здесь играть в слова и кости,

Покуда сам на них не распадусь.

*    *

 *

Памяти И. К.

Заглянуть бы туда, чтоб успеть заглянуть сюда

И сказать: о да,

Все действительно так, как надеется большинство,

И лучше того.

Не какой-нибудь вынимаемый из мешка

Золотой орех,

Не одна исполненная мечта —

Превышенье всех.

Нету гурий, фурий, солнечных городов,

Золотых садов, молодых годов,

Но зато есть то, для чего и названья нет, —

И отсюда бред,

Бормотанье о музыке, о сияющем сквозняке

На неведомом языке.

И еще я вижу пространство большой тоски —

Вероятно, ад, —

И поэтому надо вести себя по-людски,

По-людски, тебе говорят.

То есть не врать, не жадничать свыше меры,

Не убивать и прочая бла-бла-бла.

Если же погибать, то ради химеры,

А не бабла.

…Заглянуть на тот свет, чтоб вернуться на этот свет

И сказать: о нет.

Все действительно так, как думает меньшинство:

Ничего, совсем ничего.

Нет ни гурий, ни фурий, ни солнечных городов —

Никаких следов:

Пустота пустот до скончанья лет,

И отсюда бред,

Безнадежный отчет ниоткуда и ни о ком

Костенеющим языком.

Опадают последние отблески, лепестки,

Исчезает видеоряд.

И поэтому надо вести себя по-людски,

По-людски, тебе говорят.

То есть терпеть, как приличествует мужчине,

Перемигиваться, подшучивать над каргой,

Все как обычно, но не по той причине,

А по другой.

Азольский Анатолий Алексеевич родился в 1930 году. Закончил Военно-морское училище. Автор романов “Степан Сергеич”, “Затяжной выстрел”, “Кровь”, “Лопушок”, “Монахи”, многих повестей и рассказов. В 1997 году удостоен премии Букер за опубликованный в “Новом мире” роман “Клетка”. Живет в Москве.

После войны в фойе кинотеатров играл по вечерам оркестр, и однажды мать привела меня в “Ударник”, показать отца на работе, сидящим у рояля. Тогда, в 1946 году, в ходу была песенка Константина Листова, мелодия пошленькая, слова безобразные: он и она, совсем незнакомые, раскрыли зонтик над собой, от дождя спасаясь, а дальше следовал куплет: