— Я умею плавать.
— Далеко не уплывешь. Погранцы пристрелят. Ну что, поехали?
— Ты садист?
— Сергей Грушецкий меня зовут, а тебя?
— Меня никак. Я спать хочу. — Она повернулась к морю и посмотрела на блеклую Венеру. — Уже стемнело, не видишь? А звезды неяркие, и не на что смотреть.
Спасателя, видимо, мама нанимала.
Следующим утром она купила на рынке амстердамскую серебряную цепочку, широкое синее платье с маленькими малиновыми пуговицами, венгерского вина и коробку вишен в шоколаде. Рустам не ел сладкого, не пил вина и не разговаривал. Хочет молчать — пусть. В доме снова стояли сизые сумерки. Она пила чай и рассуждала, что всякий человек сам выбирает, за что ему ухватиться и на что потратить силы. Некоторые выбирают вещи или деньги. Это сундучники. Если тебя любит сундучник, он будет дарить предметы. Если человек цепляется за души, он будет ловить в сети словами. Или стихами. Если встретится чувственник, то он подарит свое тело. В той жизни, какой живет большинство, сундучники главенствуют, дух бродит посередине, а чувственниками торгуют. В стриптиз-барах там, или в спорте, или еще как-то продают тела. “А ты какой?” — спросила Рустама.
— Я не цепляюсь, — сказал он. — Вчера снова заходил Гутман и советовал держаться от тебя подальше.
— Зря, — сказала Оксана, — я просто поклонница. Приятно видеть человека, у которого все получается отлично…
— Ну и ну, — удивился Рустам. — Милостыню у нищего… Я вытащил кость, и все.
Когда она ушла, Рустам представил ее лежащей под гранатовым деревом и как он расстегивает малиновые пуговицы на платье, видит полулуние груди и осторожно накрывает рукой, чтобы не слепило.
Нужно познакомить ее с Давти, который женится на девушках, а потом увозит их навсегда. Говорят, он продает их в турецкий бордель, но неизвестно, правда ли это. Она понравится Давти: тот говорил, что любит женщин с большой грудью, пышными волосами, маленькими ногами и узкими бедрами. Нужно, чтоб Давти увез ее.
— Вадик, — Оксана дернула лениво курившего водителя за футболку, — ты Рустама знаешь?
— Ну.
— Расскажи.
— Развелось без роду-племени, — проворчал водитель. — Живет по справке об утерянном паспорте. Говорят, он с берегов Нила. Мы думаем, ему двадцать, а он уверяет, что тридцать пять. Поди пойми этих черных. Любую скотину лечит на раз, а людей не берется. Зарок у него, видишь ли. Первый раз тебя лечил. Ради отца, а ты отца не бережешь, хотя сколькими жизнями ему обязана.
— Вообще ни одной не обязана. Они договаривались без меня, какие тут обязательства? — перебила Оксана и отправилась на рынок. Мальчик увязался с ней и говорил, что есть такая болезнь — ониомания, когда делаешь бессмысленные покупки, и хорошо бы взять себя в руки.
Не бессмысленные, думала Оксана. Не бессмысленные. Если я хочу подарить ему все, но могу так мало, то нужно избавиться от жестокого желания. Особенно когда поднимается ветер и платье мечется по ногам, то чувствуешь себя факелом, который уже подожжен и не погаснет, пока не сгорит. А на бедном рынке даже нет ничего, достойного его. Его рук с выкрученными венами, хмурых бровей, худой спины. Рустам нагой, не прикрытый словами, и жестокий без подделки. Зачем это совершенство и как с ним поступать?
На дороге их обогнала старуха на поскрипывающем велосипеде и, оглянувшись, подмигнула Оксане. Рюкзак бессмысленных покупок оттягивал мальчику плечи, но он не роптал. А вдруг, думала Оксана, я тоже сундучница? Нет, не может быть, я просто не могу предложить ему тело. Воспитана в дикости, когда много знаешь, а не в силах сделать самое простое. Может быть, сундучники тоже хотят жизни тела, но останавливаются на полпути, и начинаются подмены и обманы. Лечить людей можно только другими людьми, а заменяют таблетками и капельницами. Рустам думает и чувствует руками, а руки знают, что настоящее — это когда ничего не стоит между, не загораживает и не мешает.
— Я хотел поговорить с тобой, Оксана, — сказал отец за обедом, когда мальчик вышел, — ты ведь уже не девочка. У тебя сын, ты не имеешь права распоряжаться собой безрассудно. Мы с матерью все для тебя сделаем, будешь хозяйкой курорта, только обещай мне…
— Не могу я тебе ничего обещать. Не могу! — закричала Оксана. — Разве ты не понял, что я не могу быть хозяйкой ничего? Я самой себе не хозяйка!
— Есть чем гордиться!
— А чем? Чем еще? Что есть! И не надо за меня цепляться! Вы с матерью все делаете только для себя, а мною оправдываетесь! Она меня даже не любит. Она меня презирает как брак. Ребенок-брак.
— Брось это, — тихо сказал он. — Это все эмоции. Живи как все, не страдай по тому, чего не бывает, не думай о лишнем. Думай о необходимом. Простом.
Не может повзрослеть, досадовал он. В тридцать два как в тринадцать. Даже не меняется. Из-за этого и мы с матерью остаемся тридцатишестилетние, а сил на это нет, но потом опять появляются. С таким возом на спине не ляжешь.
Ну все, хватит с меня, думала Оксана, лежа на спине и уставясь в небо. Если долго смотреть на небо, глаза станут на него похожи? Но они и так похожи многослойными пластинами. Нужно пойти к Рустаму и сказать ему про подожженный факел. Хотя это неприлично.
Пока Оксана сомневалась, Катя Зверева с Ольгой Драмарецкой стояли на перроне, томясь от жары и пустого ожидания. Они должны были оказаться в городе Т. два месяца назад, но все перекроил спонсор, выскочивший как черт из ларца. Годами работали — никаких спонсоров. Накопили денег — целых двадцать тысяч, решили отдохнуть — явился спонсор. Из-за него месяц подбирали, упаковывали и отправляли экспозицию, потом мерзли под кондиционером в семнадцатом зале на Крымском валу, потом все запаковывали и отправляли назад в Самару, и теперь, опоздав ровно на два месяца, глупо ждут, что жена коменданта, веселая Святослава, их встретит. Но Святослава, скорей всего, не получала их последней телеграммы, и теперь придется ночевать в вокзальной гостинице и ехать обратно несолоно хлебавши, не видев моря. Ольга помолчала. “Я знаю здесь неподалеку одно место”. Они добрели до кассы, странно легко купили билеты, Оксана еще не успела всерьез задуматься о Рустаме, как они уже получили ключи от номера и вышли на берег, где Катя, заметив сидящую на песке женщину, подумала: “Вылеплю такую же, в синем”. К женщине в батистовом платье подошел мужчина, и Катя догадалась: “Благородный отец семейства”.
Ольга, скучно посмотрев на море, ушла в комнату, распахнула окна и плеснула из дорожной фляжки в стакан коньяку. Села, надкусила яблоко, задумалась и внезапно увидела того, кого меньше всего хотела встретить.
— Давно не виделись, — угрюмо приветствовала посетителя.
— Давно, — согласился он и спокойно сел напротив, приняв мягкую форму кресла. — Я, собственно, за ответом. Прошло восемь лет, так что ты решила?
— Я сомневаюсь.
— Во мне? — усмехнулся он.
— И в тебе тоже.
Кто он такой? Комок ветра или тумана, без облика, тела, запаха, просто голос. Годами надо тренироваться, чтобы услыхать такого собеседника. Хочет, чтобы я сформулировала точно. Допустим, я сформулирую, а дальше? Боль в желудке ушла, Ольга подлила в стакан еще немного. В этот раз он говорил о легкомыслии.
Люди беспечны, говорил он, живут как трава растет, и большинству уготована судьба растений, а их музыка, их совершенства остаются непроявленными. А он собирает. Собирает с них по капле самое ценное, как пчела. Сказал — и ушел не попрощавшись. За окном зашептал, зашуршал, зароптал, встречая преграду, ударяясь о листья, дождь. Катя вернулась с моря, а Ольга отправилась было встречать медленно накатывающий шторм, но передумала и повернула к дороге, размышляя о дереве. Всего одна ива у окна, а столько от нее шелеста. Как от большого леса. Судьба растений… И пусть, значит, так надо, чтобы ива шумела, меняла листву и в свой черед умерла не ропща. А этот собиратель меда, мздоимец, чего он добивается от людей? Что мы ему задолжали?
