Буржуа испуганно разбежались, и авантюристы остались вдвоем.

— Ну, отвечай же, дурень! — приказал капитан.

— Да, — блаженным голосом проговорил Клер-де-Люнь, — кулак и характер все те же. Он не изменился!

— Да я ведь жду! — крикнул капитан, сердито топнув.

— Я имел глупость принять вас за полицейского, — отвечал Клер-де-Люнь, — и попробовал вытащить у вас портмоне; но я хотел понести и наказание за свою вину, вы мне дали хороший урок.

— Да ведь я мог убить тебя, негодяй!

— Конечно, рискованно было, капитан, но я хорошо знал, что этого не случится; кроме того, радость встречи с вами совсем сбила меня с толку.

— Сама судьба нас столкнула, — мрачно произнес капитан. — Я искал тебя, ты мне нужен.

— И отлично, капитан, я перед вами! Что прикажете?

— Нет, не здесь, мне много надо сказать. Могу я на тебя положиться? По-прежнему ли ты мне предан?

— Душой и телом, капитан. Все мое горе состояло в том, что я вас потерял из виду, теперь я опять счастлив и могу, вероятно, больше услужить вам, нежели вы думаете.

— Дай Бог! Однако же, Клер-де-Люнь, ты мне сейчас сильно помешал! Я следил за двумя подозрительными молодчиками, которые стояли передо мной, теперь я их не найду, пожалуй.

— Только-то, капитан?

— Ты шутишь, а для меня это очень серьезное дело.

— Я берусь найти вам этих господ.

— Ты? Да разве ты их знаешь?

— Только их и знаю.

— А! Кто же они?

— Не знаю.

— Как их зовут?

— Тоже не знаю.

— Да ты смеешься, что ли, надо мной! Смотри, Клер-де-Люнь! Ты знаешь, я ведь не из терпеливых.

— Parbleu! Знаю, знаю, капитан, и вовсе не шучу, клянусь вам! Мне хорошо известно, где этих господ можно найти каждый вечер, в одиннадцать часов.

— А! Где же, любезный друг?

— В таверне, капитан, недалеко отсюда, на улице Прувель, там всегда собираются утонченные и tire—soie.

— Что такое?

— Tire—soie, капитан, их называют так в отличие от нас, tire—laine.

— А! Понимаю. Ты занят теперь?

— Нет, капитан, вы видели, я шлялся.

— Да, по чужим карманам.

— Что делать, привычка!

— Ну так пойдем, потолкуем.

— А далеко?

— Ко мне.

— Понимаю, да куда к вам?

— На Тиктонскую улицу, в гостиницу «Единорог».

— Знаю, хозяин мне земляк.

— Так идем?

— Нет, капитан, с вашего позволения, пойдемте лучше ко мне, это ближе.

— Куда же?

— А вот сюда, посмотрите!

Зайдя за бронзового коня, он наклонился через перила моста и как-то особенно крикнул. Такой же крик отвечал ему с воды.

— Все в порядке, можем хоть сейчас идти, капитан.

— Как же пройти?

— А вот!

Клер-де-Люнь указал ему лестницу, верхним краем упиравшуюся в перила моста.

— Это наша обычная дорога, капитан, извольте идти вперед!

Авантюрист выразительно посмотрел на него.

— Это что значит, дурень? — спросил он обычным насмешливым тоном. — Что же ты такое теперь?

— Предводитель Тунеядцев Нового моста, к вашим услугам, капитан, — отвечал он, низко поклонившись. — Не угодно ли пройти?

Авантюрист засмеялся и смело перешагнул через перила. Клер-де-Люнь последовал за ним. Оба вскоре исчезли в темноте.

На собрании гугенотов в особняке Делафорса граф дю Люк был выбран членом их депутации для объяснения с королевой-матерью. К сожалению своему, он видел, что ему придется задержаться в Париже дня на два. Однако не так вышло.

Мария Медичи отложила аудиенцию сначала на три дня, а потом прислала сказать, что по важным обстоятельствам не может принять депутатов раньше десятого августа, то есть через две недели.

Протестантам приходилось, скрепя сердце, покориться. Они понимали, что все это дело де Люиня, что им грозит страшная опасность, но предотвратить ее не могли, не зная, откуда и в какой форме ее ждать.

Граф дю Люк, помня, как инстинктивно боялась графиня всего, что сколько-нибудь касалось мрачной политики того времени, не хотел посылать второго нарочного в замок Мо-вер, чтобы не встревожить ее слишком.

Он дал ей формальное обещание не вмешиваться в страшную борьбу, делившую Францию на две партии. Когда аудиенцию отложили до десятого августа, он решился уехать в Мовер, боясь, чтобы тревога его дорогой Жанны не приняла слишком серьезных размеров; были у него, может быть, и другие еще причины, но он не смел и себе самому признаться в них.

От Парижа до Аблона всего каких-нибудь три лье, это просто прогулка, в случае крайности он через несколько часов мог вернуться. Простившись с герцогом Делафорсом и объяснив ему необходимость уехать, граф отправился в Париж.

Был десятый час утра, погода стояла чудесная, богатый, разнообразный ландшафт точно улыбался.

У графа была мечтательная, поэтическая натура, вид природы и ароматы леса ободряли его.

Он решил все сказать графине, рассчитывая, что хорошо знает ее высокую душу и доводами своими убедит сейчас же. Он объяснит ей, что положение его между гугенотами ставит ему в долг чести присоединиться к своим собратьям для защиты религии против врагов, которые действовали тем вернее, что действовали из-за угла.

Думая таким образом, граф приехал в Мовер около двенадцати часов, он не торопился, ему хотелось насладиться чистым деревенским воздухом.

Мажордом уже ждал его с несколькими слугами, и мост был опущен. Но графиня не вышла, как делала обычно, навстречу ему, это его удивило, но он не показал виду и, отпустив слуг, прошел к себе, чтобы прежде переодеться, а потом идти к жене.

За ним шел его камердинер и молочный брат Мишель Ферре. Переодеваясь, граф по обыкновению разговаривал с ним.

— Что нового, Мишель? — спросил граф.

— Ничего, монсеньор, — отвечал камердинер.

У Мишеля была одна привычка: он никогда ничего не знал, но если граф начинал его расспрашивать, он зачастую высказывал даже больше, чем от него хотели знать. Граф знал это и потому спокойно продолжал:

— Так все благополучно в деревне?

— Все, монсеньор, никогда у нас не было так спокойно.

— Очень рад.

— Третьего дня только слуги и пажи поссорились с гугенотами при выходе из церкви.

— Скажите, пожалуйста! Но ничего особенного не случилось?

— Да не стоит и говорить, монсеньор, такие пустяки; расшибли несколько голов, больше ничего. Эти пажи сущие демоны. Одного наповал убили камнем, двоих-троих славно отделали, но больше ничего!

— И этого, я думаю, довольно, Мишель?

— Что делать, монсеньор! — сказал камердинер, слегка передернув плечами. — Эти канальи точно назло задевают наших по всей дороге от Парижа сюда.

— Правда, Мишель, но будем надеяться, что скоро это прекратится и каждый во Франции будет иметь возможность свободно исповедовать свою веру.

— И то же говорил нам вчера его преподобие Роберт Грендорж, — добавил Мишель. — Он произнес проповедь и называл этих людей амаликитянами, слугами Ваала. Мы не много тут поняли, но, должно быть, это было очень хорошо, мы все горько плакали.

— Да, — смеясь, согласился граф. — Должно быть, очень хорошо, в самом деле. Никто не приезжал в замок?

— Нет, монсеньор, потому что нельзя назвать гостем незнакомого господина, который приехал через два часа после вашего отъезда.

— Что ты, Мишель? Какой господин?

— Как же, монсеньор! Красивый господин, любезный, веселый и очень щедрый, мы о нем все жалели, он несколько дней гостил в замке, потом за ним приехал какой-то приятель, и они уехали.

— Ах, да! — сказал, сдерживая волнение, граф (ему ни за что не хотелось показать этого даже такому доверенному слуге). — Я и позабыл, мы ведь ждали его!

— Я это сразу понял, монсеньор, графиня приняла его не только как старого знакомого, но как друга.

— Я поблагодарю графиню, Мишель, — произнес Оливье, для которого эти слова были точно удар ножа.

— Какое несчастье, что графини нет дома! Она была бы так счастлива встретить вас, монсеньор.