— Morbleu! Вы хорошо делаете, Оливье; этот паж прехорошенький; сначала он показался мне немножко подозрительным, но теперь все прошло!

При этих словах паж слегка вздрогнул и как-то особенно посмотрел на капитана Ватана.

— Я полюблю этого ребенка, — продолжал ничего не заметивший капитан. — У тебя хорошие способности, мальчуган, я их разовью!

— Постараюсь следовать вашим советам, капитан, — лукаво согласился паж.

Между тем Макромбиш привел десятерых начальников, разбойников с головы до ног, как это сразу было видно, да еще до того упившихся, что на вопрос заметившего это Клер-де-Люня, в состоянии ли они его понять, все могли ответить только поклоном.

— Ступайте выкупайтесь! — приказал он им.

Они ушли и через несколько минут вернулись в том же порядке, мокрые, как лягушки. Все десятеро храбро окунулись в водопойную для лошадей. Макромбиш тоже окатил себе голову свежей водой. После этого они могли понять, что им говорилось.

— Слушать внимательно! — призвал их Клер-де-Люнь. — Вы сейчас же отправитесь в Кайлю, приедете туда не позже чем через десять дней и остановитесь не в городе, а в соседнем лесу. Кто опоздает хоть на минуту, будет сейчас же без разговоров прогнан; все те, которые приедут ровно в полдень на десятый день, получат по двадцать пистолей. Грабить по дороге позволяется, только без шума и разных крайностей. Поняли?

— Поняли, начальник.

— Каждому из вас дается на дорогу по четыре пистоля… Они с радостным восклицанием инстинктивно протянули руки.

— Но, — несколько охладил их пыл Клер-де-Люнь, — так как, если вам дать всю эту сумму прямо в руки, вас после поминай как звали, вы получите сейчас по одному пистолю; в Кайлю вам отдадут остальное.

Тунеядцы, видимо, были недовольны, но молчали, зная, что с Клер-де-Люнем ничего не поделаешь. Он отдал кошелек с деньгами Макромбишу.

— Не забудьте, — прибавил Клер-де-Люнь, — отдать и солдатам капитана Ватана их долю. Ступайте, я полагаюсь на вас! Чтоб через час здесь ни одного больше не было!

Тунеядцы поклонились и ушли.

— Ну, едем! — сказал капитан. — Расплатись, крестник! Есть у тебя лошадь, мальчуган?

— Есть, — отвечал паж.

— Так ступай за ней — и в путь!

Через несколько минут все пятеро мчались к Компьену.

Коннетабль Люинь не отличался блестящими военными способностями; вся его цель состояла в том, чтоб сделать карьеру и нажить состояние. Его слабые, нерешительные действия не могли сильно тревожить де Рогана, известного в то время своим искусством в военном деле.

Когда король отправился с двадцатипятитысячным войском усмирять восстание в Лангедоке и Гиени, маршал Лесдигьер предлагал ему следующий план: не обращая внимания на мелкие города, идти прямо к трем главным — Монпелье, Монтобану и Тулузе, которые одни могли оказать сильное противодействие, и осадить их, а герцогу Ангулемскому в это время расположиться в окрестностях, чтоб не допускать никакого подкрепления осажденных со стороны гугенотов.

Тогда Монпелье, Монтобан и Тулуза были еще не готовы к осаде, и взять их не представляло труда.

Коннетабль Люинь между тем составил свой план, по которому, напротив, надо было идти медленно, овладевая всеми встречными гугенотскими городами, ставить в них гарнизоны и пробовать заключить договоры с гугенотскими губернаторами. Этот план был внушен ему каким-то кармелитским монахом. Он шел вместе с армией, предсказывая, что в назначенный им день король непременно возьмет Монтобан. Однако это оказалось ложью, и кармелита прогнали.

Герцог де Роган между тем воспользовался глупостями Люиня и успел приготовиться. Он укрепил Монтобан и поручил начальство в нем герцогу Делафорсу.

Таким образом, когда король подошел к Монтобану, город был уже так сильно укреплен, что герцог мог даже предписывать условия королю.

В то время, о котором мы говорим, около Кайлю тянулся громадный лес. Десятого августа, в третьем часу пополудни, из этого леса крупной рысью выехали два вооруженных всадника на великолепных конях. Один был Оливье, другой — его любимец-паж Клод Обрио.

Уже две недели Тунеядцы стояли в лесу Кайлю, не давая покоя королевским войскам и особенно ловко перехватывая обозы с провиантом.

Клод Обрио сделался общим любимцем. Всякую минуту он готов был и на шалость, и на драку, не рассуждая о последствиях.

Два часа тому назад граф дю Люк получил от де Лектура письмо, в котором говорилось, что герцог де Роган накануне вечером вернулся из Севенн и просит Оливье немедленно приехать; что он постарается выехать к нему навстречу, чтоб длинный путь не показался графу таким скучным.

Оливье, поручив начальство капитану Ватану, поехал один со своим пажом. После разрыва с женой ему ни разу еще не приходилось встречаться с де Роганом, граф глубоко, в душе ненавидел его за оскорбления, которые герцог, по его мнению, нанес ему, и оставался в рядах своих единоверцев только для того, чтоб найти случай блистательно отомстить. Теперь он ехал к своему врагу, и, конечно, эта встреча должна была иметь кровавый исход.

Клод Обрио, как все любимцы умевший льстить страстям своего господина, хитростью и ловкостью выпытал кое-что из секретов Оливье.

Графа, когда его не туманила страсть, трудно было обмануть; кроме того, он вполне доверял капитану, и не стоило и пробовать поколебать это доверие.

Клод Обрио имел, по-видимому, какую-то тайную цель; он всячески старался не возбуждать подозрений капитана, проницательности которого особенно боялся; он видел, что при малейшей неосторожности капитан сделается его неумолимым врагом, так как, казалось, постоянно не доверял; так же осторожно молодой человек действовал и по отношению к Клер-де-Люню и Дубль-Эпе.

Во время пути в Сент-Антонен граф, обычно находивший некоторое удовольствие в болтовне пажа и нередко улыбавшийся его остроумным замечаниям, был молчалив и пасмурен. Пажу никак не удавалось развеселить его. Молодой человек вдруг тяжело вздохнул.

— Ах, — произнес он, как будто говоря сам с собой, — какое несчастье, что мы гугеноты!

— Это еще что за новая фантазия? — вскричал с удивлением граф. — Вы раскаиваетесь, что принадлежите к реформатской церкви?

— О да, монсеньор, от всей души!

— Отчего же, скажите, пожалуйста, дрянной мальчишка?

— Оттого что я сделался бы монахом, если бы был католиком, монсеньор.

— Еще недоставало! Вы хотите пойти в монахи? Почему же это?

— Потому что монах пользуется большими выгодами, а я, бедный гугенот, веду монашескую жизнь и выгодами ее не пользуюсь.

Граф с минуту смотрел на него, нахмурив брови.

— Хорошо, милостивый государь! — сказал он. — Если вам так тяжела служба у меня, я сегодня же вечером освобожу вас, можете идти куда угодно.

— О, монсеньор! — воскликнул мальчик, залившись слезами. — Вы хотите удалить меня! Я вас так люблю, так предан вам! О, простите мои глупые слова! Ведь в душе я не думаю того, что сейчас сорвалось у меня с языка. Мне хотелось только развлечь вас, заставить разговориться… Прикажите вернуться в лагерь?

— Нет, останься, — возразил граф, — но другой раз веди себя обдуманнее, дитя мое.

— О да, монсеньор! Вам больше не придется делать мне выговора.

— Я надеюсь. Ты еще ребенок, мой бедный Обрио; твои детские огорчения не разбивают тебе сердца, а, напротив, только укрепляют его. Дай Бог, чтоб ты подольше сохранил свою юную беспечность, Обрио! Я уже много страдал и вот что скажу тебе, Обрио: никогда целиком не отдавай сердце женщине; тебе двадцать лет, в этом возрасте женщина всегда кажется ангелом; люби их всех, но не люби ни одной отдельно; если же любишь, держи ее в ежовых рукавицах; тогда она будет тебя любить и гордиться тобой.

— Монсеньор, видно, вы сильно страдали, что так говорите об этих созданьях, сотворенных для нашего счастья?

— Да, я сумасшедший, что говорю тебе подобные вещи. И ты будешь, наверное, поступать так же, как всегда поступают мужчины, и придешь к такому же разочарованию, как я. Я люблю двух ангелов: одному отдал всю жизнь — моей жене, другую любил, как только может любить брат; и обе женщины насмеялись надо мной, изменили мне…