± 6
Елена Лебедева. Город храмов и палат. М., Издательство Сретенского монастыря, 2006, 704 стр.
Москву познать невозможно — не тот город. Москва слоиста до невероятия, ее так много, что не всегда понятно, как такие различные пространства зовутся одним и тем же именем. Портрет Москвы совершенно особой, светлой и глубокой — в книге Елены Лебедевой, в собрании исторических очерков, написанных живым языком, играючи, но без заигрывания и вообще не игриво. Рассказ о каждом храме приурочен ко дню его престольного праздника, так что перед нами — культурный и исторический календарь. Первая часть книги посвящена непереходящим праздникам, вторая — переходящим, связанным с пасхальным циклом.
Рассказы о храмах включают повествования о святых, во имя которых храмы строились. Повествование о драматической истории храма Христа Спасителя ведется без особой аффектации (хотя и не бесстрастно). Впрочем, как бы оно могло быть бесстрастным, в этой своей части и везде, где рассказывается о “страшной и безбожной советской власти”. Что ж, никто не отменяет исторических фактов, но не пришельцы с Луны разрушали храмы, а люди, воспитанные в том числе в этих храмах, да и теперешнее время всеобщего потребления ничем не более благоприятно для веры. Хочется совсем спокойного рассказа, но, возможно, это дело не ближайшего будущего, слишком эмоционально вовлечены мы все в историю такую недавнюю.
Читая книгу — страстную, неоднозначную, — думаешь сразу о многом, и невозможно не вспомнить слова из собрания писем архимандрита Иоанна (Крестьянкина): “А что выдумывать-то в деревню ехать? В деревне-то что — рай? Да если там и не московская Гоморра, а нечто более приличное, но приедет туда все тот же Р., всё с теми же болезнями и неумением жить в Боге?”
Максим Лаврентьев. В ожидании переправы. Стихи. М., Литературный институт имени Горького, 2006, 32 стр.
Максим Лаврентьев — автор трех тоненьких поэтических сборников: “Бабочка-книга” (2004), “На грани вымысла и смысла” (2005), “В ожидании переправы” (2006), все они вышли в издательстве Литературного института1. Мир, описанный Лаврентьевым, непротиворечив, уютен, гармоничен, хотя и до некоторой степени замкнут, тесноват. Если Москва, то Москва парков, садов, разрушенных усадеб, гротов, дворов. Если Петербург, то Петербург поэтических аллюзий начала XX века, а никак не современный. Если Крым, то древняя Сугдея лирических фантомных воспоминаний, а не Судак экскурсий и пляжей. Декларируемые поэтические истоки — Хармс, Введенский, Хлебников, обэриуты, чинари, Боратынский. Впрочем, скорее приходят на ум имена — Тютчев, Фет…
“В ожидании переправы” выстроен с той же мерой осмотрительности, что и предыдущие книжки Максима Лаврентьева — от элегического стихотворения-эпиграфа “Солнце светит, вода шумит / Нам — бессмертным и вечно юным” и от мимолетного отвержения окружающего: “И пляшет голый Аполлон, / Вскарабкавшись на стол, в гей-клубе” — поэта выносит к спокойному, размеренному созерцанию, как бы остановке бега времени. Он вглядывается в себя: “Что ты ходишь вечно хмурый, / Говоришь на всё „фигня”? / Со своею музой-дурой, / Со своей литературой / Ты уже достал меня”. Но самососредоточенные прогулки (“Иногда брожу по старинке / Вдоль да поперек по столице, / Неизвестно кто, в джинсах-стрейч”) прерываются жутковатыми видениями (“И во сне я вижу: оравы / В ожидании переправы / На речном стоят берегу”), и мысль о смерти не дает покоя, являясь фоном для всего остального. Ключевое стихотворение сборника, как представляется, “Сад”: “Разве это то, что ты хотел найти? / (Извини, что я перехожу на „ты”, / Но к себе на „вы” мне обращаться странно). / Где твоя любовь и где твоя мечта? / Вновь ты посетил знакомые места: / Старый парк, скамейки, летняя эстрада”. Знакомые места, и впрямь известные уже и читателю, обжитые им, вполне исчерпываются этим перечислением, но в убогих и уютных декорациях, похоже, перед нами проходит настоящая драма: “Мир, в который ты хотел попасть на миг, / Так похож на миф и не похож на мир — / Этот голубой, бесцельный и единый”. У лирического героя словно бы нет уверенности в самостоятельном существовании окружающего мира, и ситуация то ли облегчается, а то ли, напротив, усугубляется моментом непременной самоиронии: “Все же этот парк — волшебный парадиз. / Если отдохнул, пойди еще пройдись. / Если заметут, то я тебя не знаю”. Понятно поэтому, что друзья и знакомые в подобном мире — лишь рой призраков, которые карнавальным вихрем проносятся по окраине сознания и жизни. Да и женщины лишь заслоняют собой ту единственную, которая когда-нибудь поймет поэта (ведь поэт описываемого рода, как нетрудно догадаться, не понят ): “Пустоту сердечных отношений / Заполняю Аннами на шее”.
Максим Лаврентьев представляет нам героя наблюдающего, а не действующего, и где он остается в границах наблюдения, там хорошо видно его самого, и получается веско и изящно: “А на дачах пьют светлое пиво / Человечки, беспечней крольчат, / В ожидании горнего пира / Смотрят новости Нижнего мира / Или просто в шезлонгах лежат”. Хорошо бы поглядеть на такую персону в несвойственной ей ситуации: в мире деятельности, — но пока такой возможности нам не предоставляют, заклиная “одинокую джонку” в ее дальнем таинственном плавании, которое, впрочем, тоже отдает эскапизмом: “Но возьми мое сердце ребенка / И раздвоенный нищий язык, / По невидимой глазу Янцзы / Уходя, одинокая джонка...” Так завершается книжка, тоненький сборничек.
Думается, что поэтическое будущее Максима Лаврентьева не в последнюю очередь зависит от того, сумеет ли он перевести обстоятельства действия, а точнее, бездействия в какую-нибудь другую, более явную, более осязаемую, более конкретную реальность — в реальность, где существуют другие люди, кроме центральной фигуры. В его стихах мне лично не хватает и той Москвы, которую я наблюдаю вокруг ежедневно, с ее нищими, милиционерами, продавцами, дворниками, водителями и пешеходами, и России, расположенной за пределами столицы. Это не значит, конечно, что я взяла бы на себя ответственность попросить кого бы то ни было обратиться к другим темам, кроме тех, которые его интересуют… А хотя почему же и не значит, собственно? Именно и значит. Именно я бы взяла на себя такую ответственность. Мне кажется, что незаурядные поэтические способности, легкость слога, точность слова, спокойствие и выдержка, которыми обладает Максим Лаврентьев, заиграли бы совершенно по-новому, вздумай он расширить поле своего внимательного взгляда. Пожелание несколько садистское, но горя не хватает герою, темы, о которой ему хотелось бы говорить, — такой, от которой он бы умер, если бы вынужден был молчать. И это во время, которое поистине славно своим трагическим содержанием, — в наше, то есть теперешнее, время. Хотя чисто по-человечески, конечно, не надо никаких бед, а надо, чтобы по-прежнему оставалось светло и чисто. Уютно.
Иван Шепета. Суровые стансы. Книга лирики. Владивосток, “Рубеж”, 2005, 88 стр. (“Библиотека альманаха „Рубеж””).
Иван Шепета — поэт, живущий в Приморье, предпосылает своей книге слова Давида Самойлова: “Напишем суровые стансы / Совсем безо всяких прикрас…” Заявленная методология вполне ему удается. Книга лирики очень мужская, совершенно некокетливая, без ненужного “поддавливания”, без бряцания показательной мужественностью. В предисловии к книге критик, искусствовед Александр Лобычев сообщает самомалейшие сведения о поэте: десять лет поэтического молчания после громкой заявки — в 1990 году книга “Заповедник”, публикации в крупных журналах, в том числе и в “Новом мире”. На поэта сразу обратили внимание, он был услышан, почему же замолчал так надолго? “Суровые стансы” внятного ответа на этот вопрос, в общем, не дают. А жаль, поскольку именно такой интерес, личный, выходящий за грань внимания к собственно стихам, — тоже важен. Ведь порой поэт, как мне кажется, оживает для читателя не только идеями, которые претворяет в стихах, не только поэтическими находками, но и “сам собой”, во весь рост, со всеми своими исканиями, заблуждениями, обстоятельствами жизни и даже любимой чашкой в крупный горох.
