Когда критика реагирует на роман состоявшегося писателя в диапазоне от “гениально” до “провал”, приходится взять в руки книгу, даже если ты заранее питаешь к ней некое предубеждение. С внутренней досадой прочитываешь страницу за страницей и вдруг в какой-то момент обнаруживаешь, что чтение тебя не тяготит, а увлекает, что мир романа затягивает, как таинственное пространство вокруг выдуманной Быковым мифологической деревни Жадруново.

Я думаю, отрицательные оценки романа (имею в виду эстетические, у политических — иные корни) связаны с его перегруженностью, чрезмерностью — той самой, которую заметил Данилкин. Похоже, автор захотел впихнуть в роман все, что думает о жизни, человеческих отношениях, богемных тусовках, недалекой прогнившей власти, тупых варягах и лукавых хазарах, глупых правозащитниках и свирепых горцах, о прошлом и будущем России, о национальном и историческом, и при этом смешал все литературные стили и жанры. Это “чудо в перьях” — образ, заимствованный Данилкиным из самого романа, — летать не должно. Но вот поди ж ты — летает. Хотя объяснить, почему роман хорош, очень трудно: “летает” вопреки всем литературным правилам.

Мир романа Быкова — это, конечно, не будущее России, но некое альтернативное — будущее ли, настоящее, особого значения не имеет. Главный герой, Волохов, не зря имеет фантастическую специальность — “альтернативная история”. Вот в этой альтернативной истории могут быть и сменяющие друг друга нашествия варягов и хазар, и древнее коренное население со своим особым, не испорченным завоевателями языком, исповедующее идею круга (этот язык Быков очень занятно конструирует, отбирая хлеб у Сорокина), и таинственный флогистон, огненная материя горючих веществ, придуманная алхимиками и с позором изгнанная наукой Нового времени, и сюжетная коллизия, присутствующая в английской литературе, когда чиновник, приезжающий в индийскую провинцию, влюбляется в туземку, которую не положено возвышать до себя по кодексу белого человека. Дмитрий Быков главу о любви сибирского губернатора Бороздина и туземки со странным именем Аша так и называет: “По Моэму”, четко обозначая сюжетный источник. И правильно. В русской литературе всегда был актуален не расовый барьер между влюбленными, но социальный. Пушкинский герой может влюбиться в крестьянку, а она перышками махнула, лапотки сняла — и барышней обернулась. Индийская девушка в английскую леди не превратится никогда. Двадцатый век, впрочем, модифицировал все традиционные конфликты.

Москва будущего может, конечно, принять расовые законы, на то воля автора. Что такое “Синдром Василенко”, позволяющий гуманному обществу отлавливать слоняющихся без дела “васек” и “машек” и помещать их в приюты, где с ними гуманно обращаются, как не мягкая форма расизма, которая легко превращается в жесткую: в случае войны Васек и Машек можно и уничтожить. Но Москва будущего не властна над прошлым, не может изменить характер колонизации Сибири. И у нее нет никакого резона преследовать сибирского губернатора за запретную связь с туземкой. В альтернативной истории можно все.

Быков не зря питает слабость к коллегам из цеха фантастики — а они, судя по отзыву Успенского, держат его за своего. Не без оснований. В поэтике романа Быкова много от приемов сказочной фантастики, и смотрятся они очень органично. История, вращающаяся по кругу, которому поклоняется коренное население, получается чем-то вроде кольца у Толкиена, которое одни хотят уничтожить, а другие — захватить. Есть древнее пророчество — кольцо истории разомкнет потомок двух знатных враждующих родов. Есть две любовные пары.

Туземка Аша не просто красивая сибирская девушка, но потомок древнего коренного рода, волк (русские, они же варяги, испортили это слово, превратив его в “волхв”), а губернатор, подлинная фамилия которого Кононов, — происходит от конунгов.

Есть другая любовная пара: Волохов (который, как ясно и из фамилии, происходит от волхвов) и хазарка Женька Долинская. У каждой пары должен родиться ребенок, способный погубить этот мир. Или, наоборот, выпихнуть народ из кольца истории; катастрофа это или благо — зависит от точки зрения наблюдателя. Для коренного народа — катастрофа, и его сторожа стремятся этого не допустить. Архетипическая коллизия: предсказание, которому всякие силы — темные или светлые, не важно — хотят помешать осуществиться. Есть еще две пары: воплощение варяжского долга Громов и его возлюбленная Маша, воплощенное милосердие подросток Анька и беспомощный “васька”. Они удались хуже: похоже, их вызвала к жизни не авторская любовь, а стремление к завершенности композиционной схемы.

Все пары скитаются по стране, и чем дальше, тем отчетливее сюжет приобретает сказочные очертания. Возникает образ заколдованной земли, по которой Волохов водит своих солдат какими-то кругами, с “воздушными тоннелями”, позволяющими прямо попасть в отдаленное место (“Иной человек по такому тоннелю мог за сутки дойти с одного конца страны на другой”), с таинственными избушками, по ночам переносящими заночевавшего в них человека в другую местность, с серебряными лесами, где одним слышится пение, а другим оркестр, с загадочным вечным населением (старики спрашивают про исход войны 1812 года, а есть еще постарше, видимо, ровесники Ивана Сусанина). И нельзя не признать, что этот сказочный образ и есть мифопоэтический образ России.

Несколько разочаровывает финал романа. Не знаю зачем, ведя повествование к кульминации — рождению демонического ребенка губернатора и туземки, автор произвел на свет обычное человеческое дитя. Что это за сказочное пророчество, в котором ошибочка вышла?

В предисловии к публикации в “Октябре” Быков бросает кость своим критикам: “Наверное, это плохой роман”. И тут же объясняет, почему поставил жанровое определение “поэма”: именно эпическая поэма объясняет нацию. Унижение паче гордости. Хороших романов много, а национальных эпосов — раз-два и обчелся. Не думаю, что национальный эпос можно создать сегодня, — не та эпоха.

Быков, конечно, не создал “национальную поэму” и даже не объяснил вовсе, “почему нация до сих пор не сформирована” (такую программу-минимум он предлагает в предисловии). Достаточно того, что он написал сильный роман, создав сказочный, завораживающий образ какой-то заколдованной страны, в которой живут, мучаются, томятся, любят, надеются и умирают его герои. Что же до будущего России — то меньше всего этот роман может служить его прогнозом. Может, и не зря, взявшись за руки, входят герои в адскую (?) деревню Жадруново. Что их там ждет? “Неизвестно что”. Такова последняя фраза романа.

От редакции. С выходом книжного издания романа П. Алешковского мы возвращаемся к оценке этой “важной прозы” (Е. Ермолин — “Континент”, № 129), первый наш отклик на которую см. в “Книжной полке Майи Кучерской” (“Новый мир”, 2006, № 10).

В народ

Петр Алешковский. Рыба. История одной миграции. Роман. — “Октябрь”, 2006, № 4. Петр Алешковский. Рыба. Роман. М., “Время”, 2006, 352 стр. (“Самое время”).

Роману с названием “Рыба” предпослан эпиграф: “Пришли воры, хозяев украли, а дом в окошки ушел. Русская загадка”. Между тем загадка имеет еще одну строку, автором по каким-то причинам опущенную: “Дом шумит, хозяева молчат”. И только после этого следует “пришли воры”… Очень может быть, что Алешковский нарочно сделал купюру, скрывая, как и многое в этом тексте, бьющую в глаза как раз из отсутствующей строки метафору. Ибо если бы за подзаголовком “История одной миграции” следовало бы: “Дом шумит, хозяева молчат”, по большому счету роман можно было бы дальше и не писать — основной содержательный модус в этих немногих словах почти полностью исчерпан.

Итак, “Рыба”. То есть существо по определению молчаливое, что в контексте русской культурной парадигмы означает начало безропотное, смиренное и по преимуществу женское — с явной положительной коннотацией. Хотя рыбы бывают и хищными, например щуки, акулы и даже прилипалы…