Мобило, с которым неразлучен Комяга, будит опричника звуками крика, стона и хрипа — запись пытки дальневосточного воеводы в Тайном приказе. Песья голова и метла, знаки отличия опричника, прикрепляются к бамперу красного мерина — скоростного автомобиля с прозрачной кабиной и умной компьютерной начинкой, узнающей руку хозяина. Едет Комяга вершить казнь столбового, впавшего в немилость у Государя, по десятиполосному и двухэтажному Рублевскому тракту, а за действиями своих молодцов, вламывающихся в усадьбу с помощью резака лучевого, глава опричников наблюдает, не выходя из своего терема, — лишь лицо его в рамочке возникает прямо из воздуха, когда надо дать совет или приказ. Таким же манером Государь появляется и в кабинете главы Тайного приказа, и на празднике опричников — воистину всевидящ и вездесущ.
Посланный своим начальником в Оренбург, Комяга мчится от Кремля до Внукова со скоростью 260 верст в час (проложена подземная дорога), прикладывает правую руку к стеклянному квадрату в стене аэропорта — и пожалуйста, проходите, господин опричник, через двадцать одну минуту самолет, а пока можно посидеть в трактире, где прозрачный половой примет заказ и грузди в сметане, водочка и ушица стерляжья возникнут моментально прямо из стола. В радужных научно-фантастических романах о третьем тысячелетии примерно так и представлялся технический прогресс. Сорокин поставил его на службу наследникам Малюты Скуратова. Что ж до широко распространенной в обществе мысли, что эти наследники наводят порядок, борются с коррупцией и охраняют нравственность, — так ее и сам Комяга исповедует. Что не мешает ему крышевать таможенный бизнес, пользоваться затейливым наркотиком (который по должности полагается конфисковывать) и участвовать в гомосексуальной оргии.
Трактовать книгу Сорокина как фантазию о будущем России, предостережение, прогноз нет никакого резона. Идея такого будущего лежит на поверхности и, извлеченная из текста, выглядит банальной и плоской, как обличительная статья в либеральной газете. Но как сатира книга Сорокина чрезвычайно занятна — игровой, цельный, соразмерный, хорошо сделанный текст.
О романе Дмитрия Быкова “ЖД”, как уже говорилось, в предыдущем номере “Нового мира” подробно написала Валерия Пустовая. Критик органично входит в мир историософских построений Быкова, принимая его гипотезу России как завоеванной территории, на которой сражаются две оккупационные силы — варяги и хазары. К ним равно индифферентно коренное население России, живущее природной доисторической жизнью, исповедующее идею круга и не желающее, чтобы наконец началась история.
Эти построения Быкова были обнародованы еще два года назад в его “философических письмах”, месяц за месяцем печатавшихся в “Русском журнале”, причем в качестве некоей исторической гипотезы, а не сюжетной основы романа, и показались мне тогда куда более достойными той оценки, коей был высочайше заклеймен изобретатель жанра Чаадаев.
Что это значит: в России не начиналась история? Я бы скорее поняла мрачный тезис о конце истории. Тут можно вслед за Константином Леонтьевым повторить: да, она была красочна, кровава, многоцветна и катастрофична, но именно исторические переломы и рождали великие характеры (хотя и великих злодеев — тоже). Князь Владимир и принятие христианства, патриарх Никон и Раскол с его неистовым протопопом Аввакумом, Петр с его свирепыми реформами и Екатерина с блестящими сподвижниками, ползучая колонизация Сибири и стремительные победы Суворова — это и была история, видимо пережившая, по К. Леонтьеву, период цветущей сложности и вступившая в фазу “упростительного смешения”. “У России нет истории”. А у Америки она есть?
Другую центральную идею Быкова — что “консенсус по базовым ценностям в России невозможен потому, что мы живем в захваченной стране”, что существует некое таинственное анонимное коренное население, которое по очереди захватывают варяги и хазары, — заявленную во втором “философическом письме”, в качестве метафоры рассматривать, конечно, можно. Но для метафоры не нужна ни почтенная норманнская теория, ни безумная гипотеза Артура Кёстлера о хазарах как коренном населении России, к которой обращается в статьях Быков.
При этом я соглашусь с тем, что мы живем в захваченной стране. Более того: нет ни одного европейского народа, который бы не жил в захваченной стране. Кто такие, ну, например, англичане, — уж про них не скажешь “несформировавшаяся нация”? Кельтские племена бриттов были завоеваны римлянами, потом бриттов поработили англы и саксы, потом на остров притащились норманны. Завоеватели приносили свой язык, уничтожали местное население и сами растворялись в нем. И что же? В результате есть английский язык и англичане, гордящиеся своей историей и вовсе не считающие свой остров захваченной страной. То же можно сказать о любой европейской нации. Великое переселение народов коснулось всех, незавоеванных не осталось нигде.
Короче: исторические открытия Дмитрия Быкова, высказанные в статьях, произвели на меня такое впечатление, что я заранее прониклась предубеждением к обещанному роману. И это при том, что к Дмитрию Быкову я отношусь с большой симпатией. Многие Быкова не любят. Его слишком много: откроешь газету — там Быков, включишь телевизор — опять он. Не успевают в критике обсудить одну книгу Быкова и пережить присуждение сразу двух знаковых премий биографии Пастернака (на мой взгляд — замечательной), как Быков выпускает уже другую. Тем, кто работает тяжело и медленно, спасительно предположить, что за этой искрометной легкостью таится легковесность, что плодовитость — обратная сторона поверхностности.
В романе “ЖД” близ деревни Дегунино стоит себе в лесу печка из русской сказки, которая печет и печет пирожки — да каждый раз с разной начинкой. Мне Быков представляется в виде такой печки, и эта щедрость натуры меня как раз привлекает. Возможно, с этим связано и такое качество, как отсутствие ревности к чужому таланту. Не могу не вспомнить, что едва вышел роман Максима Кантора “Учебник рисования” (я писала о нем в предыдущей статье рубрики “Комментарии” — “Новый мир”, 2006, № 12), как Дмитрий Быков откликнулся в “Московских новостях” (2006, 31 марта) восторженной рецензией. Этот жест особенно подкупает, если принять во внимание, что роман самого Быкова должен был вот-вот выйти из печати и, при всем глубинном различии, обе эти книги роднит и какая-то избыточность, и пафос отрицания современного мира, оцененного как неподлинный, и попытка разобраться с историей страны. Писатели обычно не любят, когда кто-то из коллег возделывает поле по соседству, и ревниво косятся на урожай. Посмотрите на критические опыты писателей: во-первых, они редки (мало кто может написать толковую статью), во-вторых, в них отсутствует радостное изумление удачей другого литератора, зато желчи всегда в избытке. И вот что интересно: подобная щедрость оценок вознаграждается на каком-то метафизическом уровне. Не успела выйти новая книга Быкова, как в тех же “Московских новостях” Михаил Успенский (2006, 27 октября) объявил роман “ЖД” крупнейшим литературным явлением, выставив заодно счет литературной критике, писательской среде, да и обществу в целом за то, что “не потряс ночную Москву ничей вопль: „Новый Гоголь народился!””, что “никто из доживающих мэтров прозы не пришлет Быкову свою фотографию с надписью „Победителю-ученику””. Успенский как в воду глядел, предвещая “косоротое неудовольствие” рецензентов. Вот Лев Данилкин, вовсе не склонный к безапелляционной резкости, дает уничтожающую оценку роману Быкова: “„ЖД” можно назвать неполиткорректным, неостроумным, самонадеянным, монотонным, многословным, нелепым, как все чрезмерное, но, боюсь, в русском языке нет того слова, которым описывалось бы это чудо в перьях. Оно, однако, есть в английском — это bathetic: неожиданно переходящий от возвышенного стиля к вульгарному; ложнопатетический, напыщенный или чересчур сентиментальный. Это слово, между прочим, происходит от греческого bathos и означает „самое дно”; именно дна, похоже, дна собственного творчества, достиг Быков, все пытавшийся упредить деградацию страны, в „ЖД”” ( <msk.afisha.ru>, 2006, 19 сентября).
