— Ну что толку? — упирается Иван и вялой рукой, только чтобы отстал от него этот настырный Грек, берет бутылку. Нехотя делает маленький глоток. Ничего не понимает. Еще один, посмелее. Лицо расцветает. Усы довольно топорщатся. — Ну, Володька, сукин кот, артист, бля! Заходи! Сейчас сало достану!

— Иван! Тут дело не простое, не до сала! Такой воды полная криница!

— Ай, Володька, заходи скорей! У кого брал? Не армянская. Кристалл!

— Иван, выходи, пить потом будем!

Иван прикладывается еще раз. Ну что с этим Греком делать будешь — не отстанет! Иван человек мягкий, спорить не любит, быстро находит компромисс:

— И мне ж за водой надо.

— Бери два!

— Другое еще полное.

— Выливай!

Ну, думает Иван, Грек уже допился. Вот она, белая горячка. Надо бросать, пока тоже не чокнулся. Иван выливает ведро чистой воды в борозду. С пьяным спорить — что со столбом танцевать. Опасливо поглядывая на Володю, идет рядом с ним. Вроде не такой и пьяный. Видно, тут уже бзик начинается. Тогда только понюхать достаточно. Что водка с людьми делает. Нет, все, кодируюсь… через месяц… К Иркиному дню рождения…

Володя с Иваном молча спускаются к музейному объекту, качающему валюту из карманов доверчивых иностранцев. Иван медлит, тактично оттягивает ту минуту, когда правда явится во всей своей безутешности. Может, Грек еще и сам одумается. Придумал же — полная криница водки! Видно, хорошо принял вчера. А неплохо бы! Никуда бегать не надо, унижаться.

— Ну, давай, Иван! Вытекает же. Заткнуть бы чем…

Иван наклоняется над криницей, принюхивается — вроде не пахнет. Да мне-то что, я за водой пришел. Наклоняется, топит ведро, вытаскивает.

— Ну, глотни! — командует Грек.

— Володька, — жалобно говорит Иван, помаргивая глазами и кривясь лицом оттого, что его вынуждают сказать человеку неприятное. — Ну что ты из меня дурня строишь?

— Ваня, будь другом, глотни! — умоляет Грек. В его голосе уже надрыв, он готов сорваться в истерику. Вот же люди! Правду говоришь, а не верят!

Иван с раздражением ставит ведро на лавочку, на которой любят посиживать и покуривать ночью малолетки. Курите — ладно, травитесь. Но окурки-то зачем в криницу бросать? Поймал бы которого — утопил. От резкого движения вода плещет через край. Иван делает стойку, как охотничья собака, поймавшая запах дичи. Осторожно приседает на корточки, касается поверхности губами и начинает медленно, как конь, тянуть в себя обжигающую не только холодом жидкость.

— Ну, Володька… — Иван наконец отрывается и ошеломленно замолкает, пытаясь понять суть происходящего. — Может, там пошла какая самогонная реакция? — Он тычет пальцем в глубину цементного кольца. — И мы теперь без воды останемся?

Надо же, о воде тоже беспокоится.

Володя поднял пол-литровую банку, обернул ее несколькими тут же сорванными лопухами и пытается заткнуть отверстие, через которое утекает драгоценная жидкость.

— Краник нужен. Есть у меня подходящий. Батона надо позвать, — вспоминает Володя о друге, который живет за тещиным домом, наискосок от них.

Леша, по кличке Батон, классный печник, в основном пасется в Подмосковье. Трезвый — тихий, задумчивый, похожий на девушку. Возможно, потому и Батон — по фене. А может, потому что плечи округлы, как у батона. Иногда бывает трудно понять, на каком основании человек получил ту или иную кличку, но всегда точную, в соответствии с собственной, иногда скрытой и от самого себя сутью.

— Полковника надо, — добавил Иван и своего приятеля, вместе с которым хлещут водочку армянского разлива.

— Народ надо звать! — торжественно произносит Володя голосом уже заметно расслабленным.

— Может, это потому, что Ира пить бросила? — продолжает осмыслять природное явление Иван. — Или потому, что наш Коля церковь строит?

Вот народ, обязательно им надо причину отыскать.

Коля — это именно тот богатырь — поскребыш, Ирин брат. На холме, где когда-то стояла большая каменная церковь, разрушенная во время войны немцами, — партизаны использовали колокольню как наблюдательный пункт, — он построил вместе с сыном свою маленькую. Осталось только купола жестью покрыть.

— Не наше, Ваня, это дело. Не туда думаешь. Решать надо.

А что тут можно решить? Варианта только два: или спокойно сидеть и пить, разделяя радость с подходящим народом и наблюдая, как они реагируют на это чудо природы, или делать долгосрочный запас для самих себя. Повергала в растерянность сама невероятность происходящего. Понятно, что делать, когда на столе бутылка, две, ну, даже три. А тут тебе полтонны манящей и такой необходимой для жизни влаги…

— Вот, Володька, как жизнь поворачивается. Вот это перестройка! Давай еще приложимся!

— Ну, давай. Только с Батоном как же?

— А, с поддоном твоим. Пусть доллары пропивает. Вот что я думаю, Володька! — внезапно осеняет Ивана. — Это американцы! Сделали подарок Горбатому. Чтоб народ его лихом не поминал. И такая вода теперь, думаю, во всех криницах Советского Союза! Или, может, только СНГ?

Помню, как в апреле, когда лягушки уже прилипали друг к дружке и, присев на корточки, можно было видеть бесконечно подпрыгивающие сдвоенные экземпляры, я встретил у последнего дома на том берегу, где жил когда-то брат моего деда, и нашу сладкую парочку — Иру с Иваном. Они шли от Полковника, где тоже что-то дегустировали. Ире было плохо — пульс нитевидный, с перебоями, круги под глазами. В деревне я часто выступаю как практикующий врач — меряю давление, даю лекарства. Ведь не зря же мой племянник окончил три курса мединститута. Пока я выписывал ей устный рецепт, Ира в каком-то неожиданном женском прозрении жалобно-трогательно попросила: “Не дукуй ничего про нас!” То есть не пиши, не рассказывай.

Такого словечка я никогда и не слышал. Да и в белорусском словаре его нет (потом нашел в польском). Но мама это слово знала. В тот момент Ира, вероятно, впервые ощутила всю неприглядность своей жизни, ее колеблющееся трепетанье на краю обрыва — увидела со стороны, холодновато-внимательным и трезвым взглядом. Чужим. Такой она не хотела остаться в слове, в памяти — прежде всего потому, что это не соответствовало бы ее сути, тому внутреннему образу, который каждый человек лелеет в глубине своей души.

Ведь все мы как зерна, которые не признают своих сегодняшних побегов в той скудной и твердой почве, куда случайно упали. Мы всегда больше, чем есть. В нас всегда живет будущее, возможное. К тому же мы всегда смотрим на себя изнутри. Себя внешних мы не видим, а любую попытку пристегнуть нас к тому образу, который доступен чужому глазу, отвергаем как несостоятельную.

Вспоминаются герои фильма Михалкова-Кончаловского, которые увидели себя на экране, то есть со стороны, холодно-объективно, и дружно возмутились неправдой этого изображения. Вероятно, именно поэтому художественные произведения об идеальных героях находят больший отзвук в читательских душах.

Не замечая внешнее в себе, люди часто цепляются за внешнее в других, хотя очевидно, что и в отношении к другим надо также исходить из своего внутреннего, затаенного, сберегаемого. Чтобы обнаружить такое же и в чужой душе…

Так что, Ирочка, если попадется тебе вдруг этот текст, особо не гневайся, ты сама виновата: все-таки сумела изменить свою жизнь и сама изменилась к лучшему. А такое событие надо закрепить в памяти потомков. Ведь бумага со словами на ней часто живет дольше, чем наши бренные тела.

Скрипнула калитка со стороны липы. Показывается старший Грек — Аркадий. Направляется к веранде, но замечает меня под яблоней. Бутылочка у меня наготове, не забыл про соседа. С трудом встаю, двигаюсь так, чтобы пересечься с ним возле крыльца. Все-таки за домом присматривает, да и после долгой разлуки какой-то дружественный жест обязателен.