Наступил или — боязно. Переминаюсь с ноги на ногу, порываюсь —

                                                                                                                 и не могу,

Не могу… Там архангел серьезный, под телогрейку запрятав крылья,

Расчищает дорожку деревянной лопатой, а другой — в кормушку

                                                                                                            для мелких птиц

Подсыпает пшено. Вот они — самые зимние, правильные, простые

Вещи, на которых все держится. Ни тебе Апокалипсиса, ни пылающих

                                                                                                                               колесниц.

Так что коли вечер уж — то темно-синий, с проседью

Перламутровых звезд над крышами, с рогаликом месяца — в тишине

У стола на кухне пристроиться, задаваться космическими вопросами,

Вглядываться сквозь заросли растений диковинных на стекле.

Только — не разобраться мне, не обученной ихней азбуке, — лучше бы

Прочитать что-нибудь из Достоевского снова, всполошиться душой,

Посочувствовать тихо, жизнь растратить на призрачное, ненужное,

А потом махнуть кому-то в грядущее — “Бог с тобой!”.

*      *

*

Окликнешь, рукой махнешь,

И временный с небес

Снежок просыплется. Прохладной тканью

Прикроет лес,

Прикроет до будущих времен овраг,

Скрипучий мостик в три доски — и ветки

Орешника, к земле пригнувшись, — спят.

А ты стоишь разинув рот, ответа

Ждешь, теребишь брезентовый рукав

И будто бы оглох от жизни.

И что перед тобой — метель, пурга?

Деревья-заговорщики темнеют?

И шепчешь хриплым голосом “держись” мне,

И я не смею

Ослушаться и говорю “да, да”.

Привыкну, может быть. Потом привыкну

Владеть набором чувств,

Во время погружаться с головой, выныривать

В далеком прошлом, отплевываясь от воды.

Там все по-прежнему.

Отец подарит мне часы на день рожденья,

А во дворе рябиновый засохший куст

От снега надорвется.

И я — я снова удивлюсь,

Как хрупко все и ненадежно,

Как тихо проникают в дом

Простые односложные слова.

И ты их произносишь шепотом.

Чуть различимо.

И щели задувает сквозняком

Ветро-вращения, жизне-вращения

В прохладном, тихом, нежно-голубом.

*      *

*

Никому не завидую. Будет — как Бог подаст,

как решит.

Скажет: дождь — значит, дождь в зарослях боярышниковых зашумит,

заиграет с листьями, распугивая воробьев

и друид — подставляй ладони только

под сентябрьские струи.

А закинешь голову — сколько же, Боже мой,

облаков — темно-серых, свинцовых, как легки

их одежды, как платьев воздушный крой

прост — и рукав что река прозрачная вдоль руки.

И просить не стану. Мне вдоволь бы поглядеть,

постоять вблизи, а то — и густой травой,

чешуею рыбьей, плавниками, жабрами обрасти

и струиться в реках вместе с немой водой.

*      *

*

Говорят, в человеке есть тонкая вязь времен,

и родись не теперь, а через десяток лет —

все равно рыба будет в нем плавником

рассекать нежно-жемчужный свет.

А потом — погляди наверх. Серые облака

те же самые, и сугробы, и дворник — Петр или Андрей.

Лучше его никто не знает — Земля кругла,

и ничто подолгу не задерживается на ней.

Мамы с колясками, словно на водопой,

по аллее тянутся и через каждый палеозойный миг

проверяют украдкой, спит ли малыш, — и строй

погремушек у изголовья розового гремит.

А ребенок? Ребенку игрушки нужны, мультфильм,

в зоопарк отправиться на праздник и выходной —

вот он, незамысловатый закон любви:

сразу после работы идти домой.

Да, домой. Там за окнами сыплется крупный снег,

Новый год скоро — судя по календарю,

и не я, но другой, искренний человек

шепчет, глядя в окно, тихо “благодарю”.

Людмиле Константиновне Гусаровой — другу, читателю, врачу.

Липневич Валерий Иванович родился в Минске в 1947 году. Окончил филологический факультет Белорусского государственного университета. Поэт, критик, переводчик. Автор поэтических книг “Трава и дождь” (1977), “Тишина” (1979), “Неведомая планета” (1988), “Дерево и река” (1988). Лауреат нескольких литературных премий. Живет в г. Руза Московской обл.

На голубой клеенке неба — пролитое молоко облаков. Кто-то рассеянно пытается вытирать, но только перегоняет лужицы с одного места на другое.

Сквозь неплотную, молодую листву старой яблони жарко прикладывается к левой щеке неожиданно выглядывающее солнце. Это именно тот случай, когда надо подставить и правую.

Напротив моего кресла, в канаве за ветхим штакетником, могучие вербы. Одна вольно раскидистая, ветвящаяся, впадающая в небо десятками ручейков, другая — обрезанная, с торчащими во все стороны зелеными прутьями. Третья справа прячет свой ствол за домом, но верхушка тоже видна — светло-зеленым нимбом покачивается над темно-серой шиферной крышей.

Сквозь вербы серебрится водонапорная башня на пригорке. Аист с какой-то загогулиной в клюве планирует на ее вершину. Ремонт родного гнезда идет полным ходом. Интересно, а в своей Турции они тоже ладят гнезда? Ведь птенцов-то высиживают только здесь. Родина — там, где рождаются дети.

Между вербами и водонапорной башней, за высоким забором с лобасто выпирающими булыжниками красуется дом моего соседа Иосифа, по-домашнему Юзика, с которым мы и прикатили утром на его белом “форде”. Лет двенадцать назад он разворотил склон, отделенный канавой от дороги, и воткнулся в тяжелую глину мощным, на века, фундаментом. Милиционер-чернобылец, скорее квадратный, чем прямоугольный, провел эту циклопическую акцию на пару с такой же крепкой и неутомимой подругой.

Долго проклинали его деревенские бабки, пробираясь в магазин за хлебом по изуродованной дороге. Нещадно материли, особенно весной и летом, случайные и постоянные прохожие, с трудом выволакивающие ноги из цепкой глины. Молча терпели соседи — начальство. Выговаривали свои претензии только иногда, по пьянке. Но Юзика это не смущало. Хотя, когда из окна в окно прострелили его дом насквозь, он стал демонстративно появляться с кобурой на поясе.

Никто не подсказал вовремя, что немного левее и выше лежит в земле еще более мощный фундамент панского дома, в свое время угрюмо озиравшего нищую округу. Деревенские хатки лепились друг к другу, а на улице двум подводам было не разминуться. Да если бы и подсказали, то после некоторого колебания Юзик все равно бы не отважился занять это место, невольно и опасно привлекающее к себе внимание. Ломаная крыша послушно повторяет линию склона, и дом не торчит из пейзажа. Вековая мужицкая мудрость: и быть, и как бы не быть. Именно это обеспечивает приспособление и выживание. Никаких “или”. Романтическое “или — или” — для Гамлетов и прочих недоумков, заваливающих трупами сцену истории.