Именно зритель в любительском театре или в живой картине — главное действующее лицо, а вовсе не актер — тем более что чаще всего зрители и актеры запросто могут поменяться ролями. Если зритель готов поверить в то, что ему показывают, — все в порядке, если нет, то никакие декорации, никакие костюмы уже не спасут.

Зачем этим аристократам (иногда и венценосным особам), людям более чем обеспеченным, близким ко двору, нужны были длительные репетиции и переодевания, это трудное стояние неподвижно? Зачем огромные деньги тратились на создание декораций и выверенную достоверность костюмов? Чего хотели? Хотели праздника. Хотели внезапно сменить свое лицо на загадочную полумаску, перенестись в другой мир. 

Писатель или артист за свою жизнь переигрывает сотни ролей, становясь то Татьяной Лариной, то госпожой Бовари, то вообще гигантским жуком. Но праздник нужен любому человеку. И можно сказать, что праздник — это не отдых, а труд перевоплощения, это пауза в повседневности, разрыв рутинного бытия.

Книга Юнисова, начавшись главой о маскараде, маскарадом и кончается — а именно рассказом о маскарадном сюрпризе, потому что без тайны, без неожиданности праздника нет. Если я ничем не могу удивить и мне нечему удивиться — праздника просто не будет. Чтобы возник разрыв повседневности, и нужен сюрприз.

Иногда такие сюрпризы требовали тщательной подготовки и настоящей технической изобретательности. Так, на детском костюмированном балу у московского почт-директора А. Я. Булгакова в 1829 году была показана сценка с ветряной мельницей, «которая вошла в залу в сопровождении мельника-колдуна. Следом появился мужик с двумя мешками ржи для помола, в них оказались загримированные стариком и старухой дети. Крестьянин жаловался, что нет ветра; но только он по приказанию смеющегося над ним мельника-колдуна бросил мешки в мельницу, как та начала вертеться, „подражая совершенно шуму, в мельницах происходящему”. Старик и старуха, „перемалываемые” в муку, кричали изо всех сил; крестьянина одолевал страх, а колдун продолжал смеяться. И вдруг отворились дверцы и из мельницы вышли юные казак и казачка и исполнили русскую пляску. Восторгу детей и взрослых не было предела». Признаюсь честно: мне трудно представить, как же этот «сюрприз» выглядел в действительности.

А благотворительные балы, о которых так едко писал Достоевский в «Бесах», может быть, и возродятся, и пространство игры увлечет людей обеспеченных, которые в России уже есть. Мы то и дело наталкиваемся в Сети на просьбы о помощи, но дело не только в том, что жаль пожертвовать средства, а в том, что это морально трудно. Благотворительный бал смягчает, если не снимает вовсе эту неловкость — пожертвование реальных денег происходит в пространстве игры, оно лишается той непоправимой серьезности, которая есть в том случае, когда благотворитель переводит деньги на конкретный счет. Куда веселей «проиграть» эти же (а может быть, и гораздо большие) деньги в веселую лотерею или купить, переплатив в тысячу раз, куклу на благотворительном аукционе, который ведет очаровательная барышня, как, например, в чеховской «Анне на шее».

Очень жаль, что автор не увидел своей замечательной книги: Милихат Юнисов умер в 2006 году, не дожив до пятидесяти лет, и книгу бережно издали его коллеги (и написали трогательное предисловие). Увы, читатели так и не увидят две следующие книги из задуманной Юнисовым трилогии (рецензируемая книга должна была стать первым ее томом), посвященные любительскому театру. Судя по тому, что автор пишет в предисловии о своих планах, эти тома были бы не менее интересны, чем книга о маскараде и живых картинах. 

Но сделано много. Милихат Юнисов повернул русскую историю к читателю той гранью, о существовании которой большинство наших современников просто не подозревают, и сделал это звонко и артистично — празднично.

Владимир ГУБАЙЛОВСКИЙ

[25] Юнисов пишет: «В отличие от карнавала, в маскараде человек получает возможность овободиться от своей социальной роли, но взамен он получает другую, и эта заданность ролей (социальной и условно-игровой) вносила драматические оттенки в понятия „маскарадная несвобода” и „маскарадное одиночество”, наиболее соответствовавшие  романтическому мироощущению». И далее автор приводит размышления Т. И. Печер­ской о сравнении карнавала и маскарада: «Маскарад, обретая отчетливые черты антимира, становится взглядом извне на реальную жизнь человека. <…> Если карнавал очерчивает границы человеческой свободы, то маскарад — границы несвободы личности» (П е ч е р с к а я  Т. И. Историко-культурный мотив маскарада. — В сб.: «Сюжет и мотив в контексте традиции». Вып. 2. Новосибирск, 1998, стр. 36 — 37). Это крайне интересное замечание: если на карнавале человек как бы не может достичь только того, на что у него не хватает его собственных сил, — никаких внешних ограничений нет, — то маскарад ограничивает человека «антимиром», в который человеку никогда не попасть, если он не выйдет из своей социальной роли. Отсюда довольно ясно следует, что такие явления современного мира, как многопользовательские онлайновые игры (например, «Second life», где «живут» несколько миллионов аватаров реальных людей), имеют самое непосредственное родство именно с маскарадом, а не с карнавалом. «Виртуальный карна­вал» — это, пожалуй, ранний Интернет начала 90-х. Потом все стало слишком серьезно, и понадобились выделенные маскарадные площадки.

+10

О л ь г а  С е д а к о в а. Апология разума. М., МГИУ, 2009, 138 стр. («Современная русская философия»).

В книге — три эссе: «Земной рай в „Божественной комедии” Данте: О природе поэзии», «Символ и сила: гётевская мысль в „Докторе Живаго”» и «Апология рационального». Последнее, в отличие от первых двух, посвященных вроде бы вполне частным сюжетам, можно назвать программным текстом, хотя частный сюжет есть и здесь: личность и работа Сергея Аверинцева. В каждом — речь, по существу, об одном из стержневых течений европейской интеллектуальной истории. Точнее, о духовной: в каждом случае имеются в виду отношения с трансцендентным. Интеллект здесь — только инструмент.

В случае Седаковой признание инструментальности интеллекта не означает ни малейшего пренебрежения к нему. Напротив, инструмент отточен у нее до большой остроты, владеет она им виртуозно, а главное — признает его необходимым.

«Его страстно влекло, — пишет она о „поэте-богослове” Данте, — то, что мы привыкли считать противопоказанным самому характеру поэта: умственная аскеза, духовная и логическая отчетливость, черный труд эрудиции, политическая ответственность».

Самой Седаковой, по всем приметам, близка именно позиция Данте. Рискну предположить, что в этой маленькой книжке она выстраивает и собственную духовную генеалогию — по крайней мере, некоторые ее линии. «Читатель, открывающий эту книгу, — пишет она во введении, — окажется в интересной компании: Данте, Гёте, Пруст, Пастернак, Лев Толстой, Аверинцев, Аристотель, Фома Аквинский, Пушкин, Симеон Новый Богослов, о. Александр Шмеман, В. В. Бибихин…»

Все они выражают собой, по мысли автора, существенные (и не вполне еще востребованные!) тенденции и достижения европейского духа. Ряд лишь на первый взгляд разнороден: и поэты, и писатели, и богословы, и философы, и «даже» один филолог — Аверинцев, который, как известно, только филологом себя и называл. Но это различие — формально: каждому из названных удалось выработать в своей области очень важное понимание сущности человека и его ситуации в мире. А почему, задастся вопросом читатель, они перечислены не в хронологическом порядке и даже не сгруппированы по «цеховому» признаку: Пушкин, а потом сразу Симеон Новый Богослов, да как же так? — Думается, потому, что эти порядки тут не важны. Речь о вещах вневременных и надситуативных, понимание которых, может быть, и вовсе не обусловлено исторически, — да, наверно, и профессионально не слишком.