А ранним-ранним утром задуло на нее свежим холодком. Как раз с того боку… Его не было рядом. Как так?.. Он же не мог сам выйти, ключи у нее... Она выскочила налегке к дверям, ревниво глянула там и здесь.

Почему не дождался, когда она проснется? Когда сделает ему утренний чай?..

Увидела на своем пальце поблескивающее кольцо. Нет, нет, ей не приснилось… вот оно.

Ой! ой!.. В те ритмичные минуты Зинаида с кольцом перестаралась. От счастья, конечно. Дура. Надела, загнала кольцо так высоко, что теперь оно не сходило с пальца… В ту самую минуту… Кольцо слишком зашло, заскочило за вторую косточку. В той сладкой горячке.

Кольцо оплыло кожей с обеих сторон. Оно почти утонуло. Едва желтело.

Валентин появился, выйдя из душевой. Спокойный сильный мужчина. Сытый… Он так старательно причесывался. Он был одет, готов уйти, и Зинаида, заторопившись, не знала, как и чем удержать. Показала ему кольцо: мол, не сходит с пальца.

— Это испуг. Это от испуга. — Он прихватил кольцо двумя пальцами. Как клещами. И, не дергая, плавно стянул его.

И снова его ей надел.

— Носи на память.

— Дорогое?

— Нет.

Облегченно вздохнув, Зинаида подумала: а пусть и впрямь на пальце. На указательном… Пусть его сидит, пусть мерцает, будет что вспомнить!

Стоя у зеркала, она засмотрелась на отражение своих рук — неплохо, даже красиво!

Валентин тоже глянул в зеркало. При этом он вслух размышлял — он озабочен… Опять на каждой улице мент с автоматом... С картинкой...

С рожей... Составленный фоторобот... Видала такое?.. Не так сильно, как вчера, но он озабочен. Разве она не слышала, что среди ночи опять был недалекий выстрел. Один… Один, Зина, но все-таки выстрел был.

Возможно, плаща экстрасенса в качестве личной жертвы было маловато. Было недостаточно. Что еще?.. Нужно, Зина, что-то совсем личное. Близкое... Свое.

Зинаида ойкнула.

— Да, Зина… Да… Волосы! — вскрикнул он.

Взяв с полочки ножницы, он снял свою чудесную светлую челку. Как смахнул. Двумя-тремя быстрыми смелыми движениями… Затем еще одним движением. Еще на чуть.

Зинаида вновь ойкнула. Какая жалость! Да, да, оставшийся надо лбом короткий ежик был тоже ему к лицу, — неплохо, ничего не скажешь, но загубить такую красоту!

Он велел ей собрать упавшие волосы. Аккуратно. Нет, это нельзя выбросить в мусор — не надо, Зина, это очень личная жертва.

Так что же ей с ними делать? Собрать?.. Да, да, она поняла. Собрать остриженные волосы в одну кучку. Зажать в кулаке и на улицу… И что дальше?

— И развеять по ветру, — сказал он. И поправил себя: — Рассеять.

Улыбнулся.

Зинаида еще и еще пыталась его запомнить… улыбку… слова.

— Рассеять? — переспросила про волосы.

— Да. По ветру.

В дверях, уже на самом пороге, Валентин стал на миг в позу сеятеля. Уже уходя… Показывая ей… Он сделал широкий, щедрый взмах рукой. Лихое, размашистое движение, каким сеяли у нас хлеб и зло во все времена. И хлеб и зло.

Куллэ Виктор Альфредович родился в 1962 году на Урале. Поэт, переводчик, комментатор Собрания сочинений Иосифа Бродского. Лауреат премии “Нового мира” (2006)

и итальянской международной премии “Lerici Pea — Москва” (2009). Живет в Москве.

*     *

 *

Как птица из веток свивает

свой временный дом на беду —

душа прирастает словами.

И плоть претворяется в Дух.

Я выйду на улицу. Выйду,

чтоб только не быть одному.

Ещё моложавый по виду.

Уже заглянувший во тьму.

Любому, ты слышишь, любому

бессмертие предрешено:

одним как патроном в обойму,

другим — словно в пашню зерно,

а третьим — песком под стопою,

кишением тварей немых.

Страшишься, душа? Бог с тобою.

Страшнее нехитрая мысль

про холод межзвбездной свободы,

вполне исчислимый пока,

где снова не станет природы,

и времени, и языка.

*     *

 *

ничем я не рискую

пытаясь в январе

бумагу ледяную

чернилами согреть

не сочинять больнее

да не с чего начать

ладони леденеют

бумага горяча

*     *

 *

Ну, здравствуй! Я заранее провижу,

как встретимся, лицом переменясь.

Сегодня всё и вправду как впервые

свершается почти помимо нас.

Однажды мы судьбой переболели

и предпочли раздельную тюрьму.

С тех пор мои тетради побелели,

исписанные столько лет тому.

Бесследно испаряются чернила,

и не могу припомнить ни строки

о радости, что ты мне причинила,

о непереносимости тоски.

*     *

 *

Уже навряд ли что исправишь

словами. Необманно только:

коснувшись кожи, точно клавиш,

прислушаться к ответным токам.

Как будто бы ещё не поздно

остаться добрыми друзьями;

и есть какой-то хитрый способ,

и есть какой-то ход неявный.

Но ты, без устали листая

несбывшееся под обложкой,

жрёшь одиночество ломтями,

спишь с одиночеством, как с кошкой.

Воспоминанья посмешнели.

То, с чем кукуешь в настоящем, —

скушнее форменной шинели

и лживее, чем глупый ящик.

Ну что ж, переживём и это,

под занавес рукоплеская

той, что слепил из слов и света

и — отпускаю, отпускаю…

Минимализм

Отцу Стефану

Истина

Уистена:

Оден

один

*     *

 *

Я флейту слушаю и клавесин —

на большее не остаётся сил.

Когда-то обожаемый орган

преобразился в смертного врага.

Я не хочу; мне попросту пуста

отверзнутых регистров густота —

астральный холод, что по ним течёт,

не принимает смертного в расчёт.

Хоть музыка пусть помнится живой:

капелью птичьей, трелью дождевой…

Геннадию Жукову

Стихотворец впадает в угрюмство,

и — когда ему Лета по грудь —

он сбегает в условный Урюпинск,

как подлодка ложится на грунт,

и тихонечко пьёт. Перед этим,

по возможности, жизнь разорив.

Пункт конечный, куда мы приедем,

если честно, промыт изнутри

хирургическим синим мерцаньем.

В высшем смысле — порядок вещей

обнажён, как в музбыке Моцбарта:

смысла нет. И — не будет. Вообще.

*     *

 *

Разучившись писать — становлюсь

страшен, как черепаха без панциря.

Звуки, что затвердил наизусть,

иссякают из памяти.

Но зато, даже если смешон,

ковыляя остаток оставшийся,