В парилку почти не заходили. Завернувшись в простыни, сидели за низким столом на мягких диванчиках. Выпивали, травили анекдоты, вспоминали разные случаи из прошлых поездок. При каждом была девушка. Периодически то одна пара, то другая поднималась, уходила в соседнюю комнату, где была кровать...

Чеснов выбрал невысокую, стройненькую, на вид совсем девочку. Это в первый момент насторожило, спросил: “Сколько лет?” — “Двадцать три”. И Чеснов успокоился: “Пусть так”. Да и глаза у нее были недетские, многое увидевшие.

И теперь они сидели рядом. Девушка (имени ее Чеснов не спросил, да и не хотел знать) как-то, как к защитнику, жалась к нему, а он ее почти не замечал. Только спрашивал, подлить ли вина. Она тихо отвечала одно и то же: “Капельку”, — и затем эту капельку отпивала — в бокале все время было на донышке... Два раза сходили в комнату с кроватью. Чеснову понравилось, даже похвалил: “Хорошо работаешь”.

Сауна была оплачена на три часа, поэтому в полночь нужно было уходить. Продлевать не стали — хотелось спать. Ноги дрожали от усталости, выпитой водки. Степанов попросил свою девушку: “Надюша, сходи, скажи, чтоб такси вызвали”. — “Оно уже ждет, — сказала та, — у нас с этим налажено”. Степанов хлопнул девушку по ягодицам: “Э-эх, переезжаю к вам! Все у вас хорошо в городе, прекрасно просто!” Посмеиваясь, стали одеваться.

Последний день конференции был отдан сообщениям кандидатов, аспирантов и студентов. Позавтракав, Чеснов решил не идти. Вернулся в номер, снял брюки. Лег на кровать, включил телевизор. Сразу наткнулся на новости спорта и узнал, что сегодня вечером наша хоккейная сборная будет играть в полуфинале с финнами. Голос диктора был торжественный и тревожный. Чеснов иронически покривил губы: “Н-да, финнов победить — это вам не хухры-мухры”. Вспомнил, что на прошлогоднем чемпионате наших тоже в полуфинале остановили финны. Но может, и не на прошлом и, может, не в полуфинале — он давно не следил за хоккеем, не смотрел матчи с тем напряжением, которое называют болением. Узнавал результаты, иногда, по случаю, обсуждал на работе, возмущаясь очередным поражением, вспоминал былое величие нашего хоккея. “Вот Касатонов, Фетисов, Крутов, Ларионов, Макаров — это пятерка была! Тем более когда в воротах стоял Третьяк. А эти все шоумены... Пятнадцать лет ничего не могут”.

Так же отмахнулся и сейчас, переключил на Эм-ти-ви, сделал звук потише, прикрыл глаза.

И телесно и душевно Чеснов был приятно опустошен. Словно весь хорошенько промылся. “Да-а...” И душу очистил, и новых женщин попробовал. Важное совершил, без чего, наверное, невозможно нормально существовать; без чего или в слизняка превратишься, или в тупое животное с бронебойным лбом, чтоб все преграды на пути разрушать и тащить за собой семейку...

Насчет секса вопрос спорный (немного царапает чувство вины за неверность), а вот по поводу откровенных разговоров... С женой так не поговоришь, перед ней не поплачешься. Жена должна видеть, что муж крепкий, надежный, чувствовать, что он — защита. А душу излей... Нет, может быть, и поймет, пожалеет, поддержит, но это еще хуже. Начнет мучиться, искать какие-то пути, как мужу помочь. А ведь он на самом деле всем доволен, рад, что жизнь так сложилась. Могла и иначе — хуже или лучше, неизвестно. Но нынешняя — не худший вариант. Все, в общем, нормально. Конечно, что-то не дает покоя, крутит, мучает. Неудовлетворенность. Но, хм, есть ли люди удовлетворенные? Не на час, не на день — на годы? Вряд ли... И чтоб пригасить весь этот душевный зуд, он и изливается раза два-три в год. Иногда реже. Как получится... Да и сознание вины за неверность жене тоже помогает некоему очищению. Недаром, наверное, купцы, дворяне время от времени по-свински кутили, били зеркала, цыганок целовали, на ночь откупали дома терпимости. Наверное, чтоб очиститься. “Как там, — наморщил лоб Чеснов, вспоминая, — не постояв на четвереньках, не понять, что значит стоять на ногах”. Да, очень точно сказано.

До начала первого Чеснов лежал в полудреме, мысленно переживая произошедшее за последние двое суток. Потом поднялся, умылся, надел костюм и отправился в университет. Нужно было пообедать, поприсутствовать на закрытии конференции. “А то скажут, что совсем обнаглел... Приглашать перестанут”.

Появился как раз вовремя — из актового зала выплеснулся людской поток, и Чеснов удачно в него влился...

Пообедали, покурили на улице, плотоядно, но и пресыщенно поглядывая на стоящих неподалеку студенток. Зюзьков, как всегда, пошучивал, вспоминая вчерашние похождения. Остальные хмыкали, с деланым смущением пожимали плечами: “Да уж, что тут скажешь...”

“Не хочется уезжать. Симпатичный все-таки городок”, — кажется, по-настоящему искренне признался Степанов. “Так не уезжай”. — “Да как... Семья же там, дела, работа... Договор подписал на новую книгу в серии „Тайны истории”. О народовольцах буду писать”. — “М! — иронически изумился Зюзьков. — Неизвестная страница!” — “Напрасно ёрничаешь. — Степанов был необычно серьезен. — На самом деле — неизвестная. Правду о них никогда не писали. Во всей полноте. А ведь это, если разобраться...” — “Ладно, ладно, Паш, — мягко перебил Ремников. — В зал надо идти. Дорасскажешь в поезде”.

Закрытие было, как и положено, благостным и оттого долгим и нудным. Ректор университета, присутствовавший лишь на открытии и банкете, сообщил, что доклады произвели на него огромное впечатление, конференция — огромный шаг вперед в изучении русской истории, что она, без сомнения, пойдет на пользу делу возрождения российского крестьянства и так далее. Выступали и проректоры, деканы, ученые, в том числе и Степанов. От лица московской делегации он поблагодарил университет “маленького, но с огромной историей и светлыми традициями” города за подвижничество, выразил надежду, что эта конференция не станет последней.

После закрытия на час разошлись — приезжие должны были собрать вещи в гостинице, сдать номера, а в восемнадцать ноль-ноль — прощальный ужин все в том же “Барском дворе”.

Поезд на Москву приходил в двадцать один сорок, поэтому в ресторан они взяли кейсы и портфели. Чеснов, оставляя номер, пожалел о продуктах в холодильнике и в последний момент забрал водку (с треть бутылки), нераспечатанные упаковки с нарезкой, целый пакет яблочного сока. “В поезде, может, уйдет. А нет — так выброшу”.

На ужине держались той же четверкой, общались с сидящими рядом женщинами. Лариса находилась на другом конце стола, была всецело поглощена писателем-почвенником. Чеснов даже слегка заревновал. И когда объявили танцы, воспользовался тем, что писатель куда-то отлучился (в туалет, видимо), подошел к Ларисе.

“Добрый вечер”, — сказал. “Добрый”. — “Ну как оно?” Она дернула плечами — так, мол. “Вы... ты сегодня сообщение делала?” — “Да, утром. Тебя не было?” — “К сожалению... Проспал”. — “Понятненько. Да и, в общем, правильно”. — “Почему?” — “Так... Ничего интересного”. — “А тема?” Лариса невесело улыбнулась: “В программе написано”. — “Да, кстати. Правда, я ведь ни твоей фамилии не знаю, ни должности”. — “Ну и не надо”. — “Да почему же? Скажи, пожалуйста”. — “Нет, — твердо сказала она своим сильным, грудным голосом, — не скажу”. — “Хорошо. — Чеснову надоело ее кокетство. — Твоя воля”.

Тут появился писатель и увлек Ларису танцевать. На Чеснова бросил взгляд угрожающего бороться за свою самку самца.

Чеснов закурил, посмотрел на часы. До поезда оставалось еще два часа. Пить больше не хотелось, есть тоже... Устал он, сделал все, что нужно, и теперь хотелось домой.

Подошел к своим: “Что, на вокзал, может?” — “Да куда?! — возмутился Зюзьков. — На такси десять минут. И что, сидеть там на скамейках? А здесь у нас...” И он погладил по спине дородную доцентку из Вологды.

Людей за столом постепенно становилось все меньше. То один, то другой, то целая группа поднимались, принимали от устроителей контейнер с провизией “в дорогу”, конвертики с гонорарами и, попрощавшись, исчезали. Исчезла и Лариса. Писатель стал пить водку рюмка за рюмкой.