Город этот пощадила Великая Отечественная — сражения происходили севернее и южнее, а здесь даже почти не бомбили. Здания в центре остались середины девятнадцатого века, но за ними возвышались, поддавливая старину, построенные недавно небоскребики из стекла и бетона. К трехэтажному корпусу педагогического университета была пристроена современная девятиэтажная “книжка”.

Из общения с горожанами, общения не приватного, а в составе группы ученых, Чеснов понял, что здесь не любят ни коммунистов, ни демократов, сильны монархические настроения — во время Гражданской войны в городе шли тяжелые, жестокие бои деникинцев с красноармейцами, — но памятник Ленину, маленький, зато на высоченном постаменте, не сносили, улицы Куйбышева, Кирова, Горького, Ворошилова, Красных Героев не переименовывали. “Пускай так пока, — сказал замглавы городской администрации во время позапрошлогодней встречи. — Не Ельцина ж с Горби увековечивать”.

Над входом в университет висела кумачовая растяжка с надписью: “Привет участникам XI научно-практической конференции „Крестьянство — опора государства Российского”!” Чеснов усмехнулся — палочка после римской десятки была явно свежеоттрафареченной, зато другая, перед десяткой, — закрашена красной краской. Издалека не видно, но вблизи бросалось в глаза.

Возле дверей курили, болтали студенты. Много девушек, высоких, стройных, в совсем летних платьицах и юбочках. Да, в Москве только-только листья расправились, а здесь каштаны цветут...

По пологой, истертой миллионами ног лестнице Чеснов поднялся на второй этаж. Раньше, он знал, здесь находилось уездное дворянской собрание, а с двадцатых годов — вуз. В актовом зале, где через несколько минут должно было начаться открытие мероприятия, когда-то, наверное, устраивали балы, благотворительные лотереи. Может, какая-нибудь местная Анна на шее сводила мужчин с ума и разоряла мужа...

Актовый зал был почти заполнен, в основном молодежью (студенты, аспиранты), лишь первые два ряда пустовали — преподавательский корпус и участники еще не подтянулись. Чеснов постоял у входа и вернулся на улицу. Закурил. Становилось жарко, и захотелось снять галстук, купить пивка, сесть в тенек на скамейку и сидеть, сидеть, наблюдая за прохожими, не спеша о чем-нибудь размышлять. Или лучше подремать на свежем воздухе... В Москве такие мысли, о сидении на скамейке и пиве на улице, не возникали: там он торопливо выходил из подъезда и кратчайшей дорогой шагал к метро, не тяготясь, просиживал на службе, тратя большую часть времени на питье чая и листание газет и журналов, а вечером так же торопливо заодно с остальными ехал домой, — а в таких вот небольших городках тянуло в приятный, освежающий полусон на бульварчике.

Чеснова окликнули. Это были Степанов, Ремников и Зюзьков, тоже в костюмах, при галстуках, с портфелями. Чеснов бросил окурок в урну и вместе с ними вошел в университет.

Сперва традиционно выступали танцевальные коллективы, пел народный хор. Репертуар соответствовал предстоящей конференции — песни и пляски были крестьянские. Слава богу, продолжалось это недолго. Потом начались выступления. Тот же замглавы администрации, ректор с приветствиями, после них — с докладами — профессора, доктора исторических наук, писатели, доценты... Выступление Чеснова — завтра, поэтому он мог не вслушиваться в голос председательствующего, который вызывал очередного докладчика. На несколько секунд он даже задремал, но этого, кажется, не заметили.

В два тридцать объявили перерыв, и участников конференции пригласили на кафедру общественных наук закусить и выпить кофе.

Письменные столы в просторном помещении кафедры были уставлены тарелками с бутербродами и печеньем, лаборантки наливали в пластиковые чашки кипяток.

“Заморим червячка-а, — доверительно говорил входящим один из устроителей конференции, приземистый, с гладкой лысиной и лежащим на высоком круглом брюшке галстуком. — А в семь часов сядем уже основа-ательно”.

Люди с улыбкой кивали, принимали у лаборанток чашки, делали себе кто чай, кто кофе, выбирали бутерброды.

“Коньячку бы сейчас фужерчик, — пошутил Зюзьков, пристраиваясь рядом с Чесновым, — для укрепления духа”. — “М-да, не помешало бы”. — “У меня выступление сейчас, — в голосе Зюзькова появилась искренность, — и что-то, слушай, мандраж потряхивает. Столько особей привлекательных, вдруг опозорюсь”. — “Да брось, — усмехнулся Чеснов и огляделся. — Правда, что-то особо привлекательных не наблюдаю”. Зюзьков шумно, губами, втянул горячий кофе, мотнул головой: “Ну вон хотя бы стоит пышечка. Под Ключевским”. Чеснов посмотрел.

Действительно, под портретом историка Ключевского стояла невысокая, налитая здоровой полнотой женщина. Немного моложе Чеснова — лет тридцати семи. Щеки румяные, волосы зачесаны назад и по-казацки собраны на затылке в шишечку, а шишечка прикрыта чехольчиком с узором. Одежда же современная — легкий свободный свитер, голубые, женского покроя джинсы... Глаза хорошие — блестящие, притягивающие. “Да, ничего, — кивнул Чеснов, — крестьяночка южных губерний”. — “А студентки какие! — возбужденно зашептал Зюзьков. — Ползала студенток, и все смотрят. Боюсь засмущаюсь”. — “Ну что ты! Когда это ты смущался? Помню я Саранск в прошлом году, как ты мордовочек своими голосовыми переливами с ума сводил. И что потом было”. Зюзьков сладко вздохнул: “Ох-х, не напоминай”.

Продолжая перешучиваться, подходили к столам за новыми бутербродами. Потом курили на улице (в университете курилки не было — ректор гонял на улицу даже деканов); потом вяловато рассаживались в актовом зале. Без желания снова слушать доклады.

Чеснов, зараженный словами Зюзькова о женщинах, поглядывал по сторонам, невольно искал ту, с шишечкой на затылке. Да, привлекательная. И ведь действительно нужно с кем-то сойтись, чтобы эти три дня не были совсем уж пресными. Тем более номер отдельный, условия есть.

Иногда случалось, устроители сразу прикрепляли к участникам этаких опекунш — из лаборанток или старшекурсниц. И это было очень удобно и приятно — без всяких поисков и прелюдий появлялась рядом женщина. И поговорить с ней, и выпить, и по городу погулять, и остальное...

Несмотря на боязнь смутиться и опозориться — показную, конечно, боязнь, — Зюзьков прекрасно прочитал свой доклад о самобытности крестьянского уклада России накануне отмены крепостного права. (Хотя идиллии в докладе было чересчур.) Да и остальные читали с выражением, проникновенно, не выбиваясь из регламента.

Один только, явно нетрезвый, бородатый писатель-почвенник начал буровить, что крестьянство в России погибло, перебили его, уничтожили, и говорить не о чем. Зал отвечал ему холодной тишиной, и, уловив это, писатель все же закончил речь более-менее пристойно: “Но возрождается, возрождается наш кормилец, словно феникс восстает он из пепла. И значит, жив-ва Русь и будет жить! Спасибо вам, братья и сестры!” Даже аплодисменты сорвал.

В восемнадцать ноль-ноль первый день конференции объявили оконченным, и участники медленно направились в ресторан. “М-м, в „Барский двор” идем, если не ошибаюсь”, — сказал Степанов. Зюзьков дернул плечами: “А куда ж еще? У них это одно приличное место”. — “Да, кормят там вкусно”. — “И главное, — поддержал разговор Чеснов, — на воздухе. Люблю выпить на воздухе”. Ремников хохотнул: “А кто не любит!”

Их компания замыкала вереницу, и Чеснов то и дело выхватывал взглядом из идущих впереди голубые джинсы, бежевый свитерок, бордовый, с вышивкой чехольчик на шишечке волос. “Зад тяжеловат, — отмечал с сожалением. — Вот в юбке бы хорошо смотрелась. Или в платье пышном. С кружевами. И разве не понимает, что безвкусно это, особенно вкупе с такой прической?”

“Барский двор” находился почти в центре, у пересечения двух широких улиц, но стоило войти за ограду, возникало ощущение, что ты где-то в сельской местности, на берегу маленькой речки. Журчала вода, перебегающая из одного мраморного бассейна-прудика в другой, шелестели листья берез и еще каких-то неизвестных Чеснову деревьев... Все постройки, вплоть до туалета, были в “Барском дворе” бревенчатые.