— Давно не видал?

— Да уж лет десять… Как мама умерла…

— Ну ты даешь — говорит Федька. — Все с птичками перекликаешься. А родню — десять лет не видал… Хотя — ты ж не пьешь…

— Свези, Федь…

— Да чего парня томить, давай я свезу, на своей, — встревает дядя Игнат. — Понадобится — крикнем. Или я мигом подскочу. Тут — близко.

— Да хрен с ним, вези. Я его в магазин хотел послать, да он все равно все напутает.

— Я вон лучше свою старуху пошлю. А без него мы быстрей управимся, — по-мужицки рассуждает дядя Игнат.

— Поезжайте!

— Пошли! — командует Игнат Саше.

Идут по берегу к старой «казанке», Игнат отталкивается веслом, дергает стартер мотора — и через полминуты они уж на том берегу.

— Ты только не уходи далёко, — говорит дядя Игнат Саше, уезжая. — Чтоб не искать тебя, такое дело….

sub XIV /sub

Саша выходит на берег, и первое, что он застает: «час шепота ив». Прекрасные, могучие ивы полнятся ветром. Тень. Он садится сначала в тень. Обнимает худые колени, слушает птиц в шуме листвы… Именно здесь, в «деревне» на острове, с ним начинают происходить странные вещи: он то проваливается в прошлое, то выныривает в настоящем; иногда об этих разрывах времени можно судить по характерному звуку — то ли «короткого замыкания» в мозгах, то ли рвущейся пленки, после которого все, что он видит, выглядит как старые, потрескавшиеся черно-белые фото прошлых лет; потом его опять «перемыкает» — и он выныривает в цвет, в настоящее; а иногда вообще время смешивается, особенно когда речь идет о каких-то общих местах, которые он и в прошлом, и сейчас мог/может видеть, — тропинке, прудике, траве, и нельзя сказать, кто это видит: он — мальчик или он — взрослый человек.

И так он сидит-сидит в траве под ивами, глядит на дом матери.

И здесь впервые — «тр-рррр» — как будто короткое замыкание у него в голове — и то же пространство — «деревня» (три избы с постройками), ивы, берег — все это черно-белое. Тот же «час шепота ив». Он слушает звуки многоптичья и шумного прибоя листьев в этот час дня. Возле дома показывается женщина с мальчиком — и он будто видит себя маленького с мамой. Заходят в калитку. Где-то трактор захлебывается рокотом. На рыболовецкой тоне улов: мужики тянут сеть, полную осетров… Как в кинохронике: вроде те же, наши лица-то, но все равно — другие. Сильнее, веселее. «Тр-ррр!». И все обратно — в цвет. Ни трактора не слышно, ни рыбаков не видать. Пусто кругом. Лист ивы. По листу ползет сбитая ветром пчела.

Он осторожно снимает пчелу за крылышки — и отправляет в полет.

Поднимается — там не близкий путь, и весь он его проходит сковозь/через разрывы во времени: то вроде старое, черно-белое кино — залает собака, загомонят голоса, трактор зарычит, а то вроде не кино, а наше настоящее — та же улочка, и ивы те же, и тени, только нету никого. Впрочем, лает. Меньше шпица, черненький такой песик. Сашка медленно открывает калитку в сад, смотрит на стоптанные ботинки у двери, банки, ведра, таз с водой, белые лепестки в воде, несколько яблонь… И вдруг («трр-рр!» — и опять тот старинный, черно-белый фильм) — колодец. Старый деревянный сруб. Странный, заколдованный колодец, черные венцы мхом обросли, ворот, цепь, ведро мятое с большущей ржавой тракторной гайкой на ручке, он заглядывает вниз — там черная вода. А в воде — мальчик смотрит на него. Капля падает, разбивает отражение. Он поднимает лицо от колодца и видит весь этот сокрытый в траве мир, который так заметен в детстве: большую курицу, бредущую в лесу травы, цыплят, выклевывающих что-то под яблоней, кузнечика большого, колесо телеги, а потом всю телегу целиком: она уж не ходит, стоит, вросши колесами в землю, засыпана опавшими лепестками яблонь, на ней шинель лежит, дышит. Там, под шинелью, старый дед спит-храпит, старый-престарый, как сморщенное яблоко, и, когда мальчик проходит мимо, шурша, дед приоткрывает глаз, и он у него тоже старый, как погасшая звезда, и такое впечатленье, что — не видит. Дверь дома открывается… Вернее, это женщина открывает дверь, смаргивая, смотрит на него, не узнавая, произносит неуверенно:

— Саш?

— Мама!

(«Тр-ррр!» — цветное.)

Чуть-чуть она преображается, эта женщина, как будто вспоминая что-то.

— Саша? Саш, ты, что ли? — спрашивает, но уже без сомненья. —

Я Надя, сестра твоя. Похудел ты… Проходи. Сколько лет не был. Как вы там с Валей?

— А вот ты в зеркальце посмотри: увидишь, что мама…

Осколком зеркальца направляет солнечный зайчик ей в лицо, в глаз.

И там бездонный такой глаз, как вселенная….

(«Тр-рр!» — Ч/Б — черно-белое.)

— Мама… — зовет он.

— Пойдем, поешь, цельный день не евши, убегался весь…

Внутренность избы. Все аккуратно: стол, лавки, натертое дерево лавок, кисея покрывал, иконки старые, бумажные… Ничего не изменилось. Только он стал — мальчик, а она — мама. Мама наливает ему из кринки молока, дает хлеб:

— На, поешь.

Старый дом. Ивы шумят вокруг, куры кудахчут… Ветер ходит, в окошках шумит.

— На батьку хочу поглядеть.

— А чё на его глядеть-то? Скирду разбирают. А то пошли…

(Трр-ррр! — цвет.) Вроде как наш день. Только Саша рядом с Надей остается маленький. Выходят на скотный двор, там стоят горбатые скирды в серых шкурах, сено, внутри скирды зеленовато-желтое, просыпано на землю. В солнце — желтые мужики. Разбирают прошлогоднюю скирду. Сено у них в рулонах, бечевой схвачено. Один на тракторе разруливает, подает мужикам раскрытую железную лапу, те вкатывают в нее рулон, он везет в хлев, на подстилку.

— Ну, што? — орет тракторист. — Три штуки уже — мож, хватит?

— Еще давай! Кидай клешню! — смеются мужики, и есть какая-то радость в этой спорой крестьянской работе… Солома в воздухе летает…

— Это что за малец с тобой, Надь? — спрашивает мужик на тракторе…

И в тот же миг — «тр-р-р!» — замыкание — и трактора нет. Сено свежее, только начали скирдовать, и не рулонами, а вилами, по-старому. Почему-то много людских голосов мечется:

— Куды, куды его сорвало-то?

— Степка, не суйся, убьет! Ополоумел!

Пыль! Стрем! Бегут куда-то!

— Степа-а! — заходится бабий крик. — Сашка там!!!

Здоровенного рыжего быка с гривой бешеной шерсти и мотающимся, хлещущим хвостом с заносом выбрасывает в пыльный двор. Через двор мальчонка бежит, спотыкается, падает и, понимая, что это конец, заходится истошным криком. Секунду они один на один — бык и ребенок. Бык фыркает, пригибает голову и делает шаг в сторону мальчика, как вдруг появляется загорелый мужик в синей майке — и на него, выкатив красный глаз, какою-то грудой валится рыжий бык; человек бьет блестящим ножом ему сзади под основание черепа и медленно оседает к шее животного, которое сразу делается смирным, послушным… И только немного дошевеливает рогом, там, у этого человека внутри…

— Степа-аа! — кричит Надька и бросается к отцу, и Сашка бросается к отцу, и трогает его крепкую толстую руку, и видит распоротый живот и такой же, как у быка, красный, угасающий глаз… И кажется, эта смерть длится вечно…

(«Тр-ррр!»)

Цвет. Настоящее: Надя и Сашка идут вдоль края хоздвора через раскоп туда, к ивам…

— Раньше мы рыбу ловили, сынок, а как рыбы не стало, на рыбзаводе работали, а как завод они себе забрали, самосильно занялись скотиной, и вот уж сколько лет? Считай, тридцать?

— Мама, а что за ямы это?

— А это ученые люди роют. Говорят, древний был город… Хазары… Итиль.

— Смотри, там мертвый человек, поджавшись, лежит?

— Так схоронили, вот и лежит.

— И папка так лежит?

— Не-е, папка прямо положен. Он же во, здоровый какой был — папка твой…

— Он раньше рыбу ловил?

— Ловил… Рыбак был знатный… Первейший рыбак….

Детский взгляд смотрит на ямы и край раскопа: выложенные по краю обломки керамики и целые сосуды, наконечники стрел, соржавевшие звенья кольчуги…