— Я вернусь с той, кого люблю, или не вернусь вообще! — торжественно объявил он.

— Что было бы глупостью, мой друг! Сильви вы нужны живым! Разве вы сможете ей помочь, находясь на том свете?!

— Вы правы! — грустно улыбнулся молодой человек. — Я совсем потерял голову! Обещаю вам, что буду беречь себя… кроме одного-единственного случая!

— Понимаю! В этом случае у меня тоже не остается желания обременять собою землю. Да хранит вас Бог!

— Да хранит Бог Сильви, прежде всего — ее! Прощайте, шевалье!

За несколько дней, которые Сильви провела в Бастилии, она видела лишь своего тюремщика, который приносил ей еду. Отсутствие свободы было, пожалуй, единственным недостатком пребывания Сильви в тюрьме: кормили здесь сносно. Сильви даже считала, что вполне сытно. У нее было и чистое белье, Но душа ее металась в тревоге, и неотступно преследовали мысли о страшном обвинении: она соучастница герцога Сезара в попытке отравления! Сильви вспомнила ту тревожную ночь в пустынном особняке в Наре, когда герцог дал ей пузырек с ядом, который предназначался для кардинала в том случае, если он прикажет посадить в тюрьму Франсуа, убившего на дуэли человека. Она не могла не взять пузырек, хотя при этом и дала себе слово прибегнуть к яду лишь в единственном случае — когда он понадобится ей самой, и спрятала его за гобеленом. Но кому могло прийти в голову искать пузырек? Кто знал, что пузырек спрятала именно она, хотя прошло много месяцев с того дня, как Сильви покинула Лувр.

Эти мучительные вопросы преследовали Сильви. Они лишали ее сна и аппетита, и Сильви принуждала себя принимать пищу, чтобы не ослабеть. Если уж ей суждено предстать перед судом, она не должна выглядеть как жалкое, ничтожное создание, сломленное роковыми обстоятельствами. Но как же медленно тянулось время, как безысходно было ее мрачное будущее, как призрачно освобождение!

Единственным развлечением Сильви в крепости были звуки: колокол башенных часов, отбивавший каждую четверть часа; звяканье ключей; лязг засовов; шаги часовых по дозорной дорожке; топот людей по двору; иногда стоны, изредка отзвук песни, которую кто-то распевал грубым голосом:

Слава тебе, Анри Четвертый,

Слава тебе, о храбрый король!

Талантов у тебя до черта,

Трудна твоя земная роль:

Без меры пить, врагов всех бить,

К тому же и повесой слыть.

Сильви, удивленная тем, что поющий песню узник так явно радуется жизни, при случае спросила у тюремщика имя «певца».

— Охотно его назову, — рассмеялся страж. — Это, милая моя, маршал де Бассомпьер! Он крепкий малый, а поет он так громко потому, что я сказал ему, что над ним находится красивая молодая дама. Таким образом, он поет как бы в вашу честь.

— Он давно здесь?

— Скоро двенадцать лет. Но он тут не скучает: хорошо ест, еще лучше пьет и пишет мемуары. Наверное, здесь он и умрет. Вы, наверное, знаете, он уже не молод.

— А за что его посадили в крепость?

— Не знаю. Да и знай я это, все равно не сказал бы, мне это запрещено. Но я передам ему, что этот концерт вам понравился. Ему будет приятно!

После этого маршал действительно стал петь громче, целиком изменив свой репертуар. Сильви была за это благодарна маршалу; этот живой веселый голос создавал у Сильви ощущение, будто у нее ость друг, и, когда она его слышала, ей становилось не так страшно. Неожиданно ночью, когда она уже легла спать, дверь открылась, и появился ее тюремщик. Он пришел не один: с ним были офицер Бастилии и четверо солдат. Сильви пришлось одеваться на глазах у офицера, но причесаться она не смогла — так сильно у нее дрожали руки.

Под конвоем солдат Сильви спустилась вниз, прошла через двор, который едва освещали плошки с горящим маслом, расставленные на ограде, вошла в узкую дверь и, наконец, оказалась в длинном зале со сводами, поддерживаемыми массивными столбами. У дальней стены с узким окном она заметила освещенный канделябрами стол, за которым сидело трое мужчин: посередине сидел человек с длинными седыми волосами; по обе стороны от него двое мужчин с волосами, постриженными каре. Четвертый, пристроившийся сбоку за столом поменьше, что-то писал. Солдаты подвели Сильви к судьям и отошли к входной двери. Невзирая на страх, узница вздохнула с видимым облегчением, она боялась, что окажется перед омерзительным лицом начальника полиции, который так часто мерещился ей по ночам.

Мужчина в центре был приставом из Шатле. Он оторвал глаза — они были такие же холодные, как у василиска, — от бумаг и уставился на пленницу.

— Ваше имя Сильви де Вален, вас приютила у себя и воспитала госпожа герцогиня Вандомская, которая под вымышленным именем представила вас ко двору, где вы стали фрейлиной королевы. Не так ли?

Поскольку Ришелье знал о ней все, Сильви не удивилась, что пристав так хорошо осведомлен об обстоятельствах ее жизни. Странно, но это вдохнуло в нее новые силы, чтобы упорно защищаться.

— Это имя не вымышленное, — сказала она, напуская на себя больше уверенности, чем чувствовала на самом деле. — Фьеф де Лиль мне действительно пожаловал герцог Сезар по просьбе герцогини.

— Чтобы проявить подобную щедрость, надобно испытывать к подопечной самые искренние и глубокие чувства. Вполне понятно, что и с вашей стороны это предполагало благодарность и, вероятно, даже любовь…

— Вы правы. Я люблю и бесконечно уважаю герцогиню…

— А герцога Сезара?

— Я отношусь к нему иначе. Он всегда считал меня непрошеной гостьей и попрекал той дружбой, которую мне дарили его дети.

— Так! Значит, он попрекал вас этой дружбой?

В таком случае мы вправе предположить, что вы согласились помочь ему, чтобы заставить его лучше к вам относиться…

— Я не понимаю, что вы имеете в виду…

— Придется вам напомнить. Помочь в том, чтобы отравить его преосвященство кардинала, который оказывал вам честь своей благосклонностью? От негодования щеки Сильви зарделись.

— Его преосвященство действительно оказывал мне честь, изредка приглашая меня к себе спеть ему несколько песен… Но не в моих правилах отравлять людей, которые любезно меня принимают!

— Посмеете ли вы утверждать, что герцог Сезap не передавал вам пузырек с ядом, найденный в вашей комнате?

— В моей комнате? Но вам следовало бы знать, сударь, что у фрейлин королевы нет постоянных комнат, что фрейлины обычно живут то в одной комнате, то в другой. Когда я находилась в Лувре, мне отвели комнату, где раньше жила мадемуазель де Шатонер, вышедшая замуж, и я предполагаю, что после моего отъезда эту комнату отдали еще кому-нибудь. Но я уже давно перестала быть фрейлиной и очень хотела бы знать, по какой причине считают, что этот подозрительный пузырек принадлежит мне, а не другой фрейлине?

— По той очевидной причине, что вы связаны людьми, которые хорошо знают, как пользоваться ядами. Расскажите мне подробнее о вашей комнате в Сен-Жермене.

Сильви удивленно посмотрела на судью. Почему ее спрашивают о Сен-Жермене, ведь она не приносила туда этот злосчастный пузырек?

— Вы хотите сказать, о комнате в Новом замке Сен-Жермена? Там помещения были менее просторные, и мы жили по двое или по трое, когда устраивался парадный выход. Я делила комнату с мадемуазель де Понс.

— Уж не собираетесь ли вы переложить свою вину на нее?

— Ни в коем случае! Я ни в чем не могу упрекнуть мадемуазель де Понс. Если даже пузырек был в конце концов найден, он ведь мог пролежать тайнике десятилетия. Он вполне мог быть спрятан еще во времена королевы Марии? Общеизвестно, что в семье Медичи яд был привычным средством для решения сложных вопросов.

— Мы отвлекаемся, и я не советую вам уводить нас от темы. Значит, вы отрицаете, что этот пузырек принадлежал вам?

— Но о каком пузырьке вы говорите? Хотя бы покажите его мне!

— Здесь у нас его нет. Зато у нас есть такие средства, чтобы развязать язык тем, кто отказывается говорить правду…

Сильви побледнела и почувствовала, как подкашиваются ноги. Боже всемогущий, если они подвергнут ее пытке, сколько времени она вытерпит, прежде чем будет готова признаться в чем угодно, лишь бы прекратить мучения? Однако она нашла в себе мужество ответить: