Всемирная выставка,. "кристальный дворец ", поражают русского путешественника; ему отчего‑то становится страшно. "Вы чувствуете страшную силу, которая соединила тут всех этих бесчисленных людей, пришедших со всего мира в едино стадо. Это полное торжество Ваала, окончательное устройство муравейника ". Автор прикасается здесь к глубочайшей своей идее об антихристовом земном царстве; критика буржуазного порядка в духе Герцена вдруг выростает до апокалиптического видения. Капиталистический строй — царство Ваала, демона,, которому приносятся человеческие жертвы. Это он согнал людей в стадо, это он выстроил гигантский муравейник. "Но еслиб вы видели, как горд тот могучий дух, который создал эту колоссальную декорацию и как гордо убежден этот дух в своей победе и в своем торжестве, то вы бы содрогнулись за его гордыню, упорство и слепоту, но содрогнулись бы и за тех, над кем носится -и царит этот гордый дух ".

"Кристальный дворец "выставки превратится в "хрустальный дворец "социализма в "Записках из подполья "; гордый и могучий дух будет назван по имени в "Братьях Карамазовых ". Это Антихрист — Великий Инквизитор. В гениальных пророческих образах, "Зимних заметок "заложены зерна величайших религиозных прозрений Достоевского. В царстве Ваала человеческая душа смиряется, подчиняется, ищет спасения в джине и разврате. Пронзает душу апокалиптический образ: "Вы чувствуете, глядя на всех этих париев общества, что еще долго не сбудется для них пророчество, что еще долго не дадут им пальмовых ветвей и белых одежд и что долго еще будут они взывать к Престолу Всевышнего: "доколе, Господи… "

После видений парижского "рая "и лондонского "ада " — историко–философское объяснение. Французская революция не удалась: свобода досталась только человеку с миллионом; равенство приобрело обидный смысл, а братства не получилось, потому что на Западе никакого братского начала не существует. За неимением братства, социалисты пытаются создать его разумом и расчетом. Получается тот же муравейник, что и в капитализме. Они загоняют человека в фаланстеры, а он упирается и заявляет, что "своя воля лучше ". В этих немногих строках намечена основная тема "Записок из подполья ".

Но если личное начало, "самоопределение в своем собственном я "помешало на Западе образованию братства, то, может быть, спасение в безличности? На этот вопрос Достоевский отвечает вдохновенным определением братства, которое стало катехизисом всей современной православной социологии. Отношения между личностью и коллективом, различие между безбожной коммуной и христианской общиной, персоналистический характер будущего социального порядка, основанного на любви и свободе, — все заключается уже в этом рассуждении величайшего нашего мыслителя. "Разве в безличности спасение? ", спрашивает Достоевский: "напротив, напротив, говорю я, не только не надо быть безличностью, но именно надо стать личностью, даже в гораздо высочайшей степени, чем та, которая теперь определилась на Западе. Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование всего себя в пользу всех есть, по моему, признак высочайшёго развития личности, высочайшего ее могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли. Добровольно положить свой живот за всех, пойти за всех на крест, на костер, можно только сделать при самом сильном развитии личности… В чем состояло бы братство, если б переложить его на разумный, сознательный язык? В том, чтоб каждая отдельная личность сама, без всякого принуждения, безо всякой выгоды для себя, сказала бы обществу: "Мы крепки только все вместе, возьмите же меня всего… Уничтожусь, сольюсь с полным безразличием, только б ваше‑то братство процветало и осталось… "А братство, напротив, должно сказать: "Ты слишком много даешь нам… Возьми же все и от нас. Мы всеми силами будем стараться поминутно, чтоб у тебя было как можно больше личной свободы, как можно больше самопроявления… Мы братья, мы все твои братья, а нас много и мы сильны; будь же вполне спокоен и бодр, ничего не бойся и надейся на нас ".

И Достоевский верил, что потребность братства в натуре русского человека, что вместо европейских "муравейников " — капиталистического и социалистического, наша родина первая создаст братскую общину. Это его пророчество о России.

"Зимние заметки о летних впечатлениях "вводят нас в область философских построений Достоевского; они открываются "Записками из подполья "и завершаются "Легендой о Великом Инквизиторе ", высочайшими созданиями русской мысли и русского искусства.

* * *

В 1863 году вспыхивает польское восстание. В обществе происходит взрыв патриотизма; революционное движение ослабевает. В правительстве намечается поворот к реакции. В апрельской книге "Времени "Страхов помещает статью "Роковой вопрос ", в которой он доказывает, что бороться с поляками внешнею силою недостаточно, что победа над ними должна быть морально оправдана. Статья была отвлеченная, туманная, но вполне патриотическая. Тем не менее ее признали революционной и "Время "было закрыто.

Весною болезнь Марии Дмитриевны резко ухудшается; она не выносит более петербургского климата и Достоевский увозит ее во Владимир. Вернувшись в Петербург, он переносит "серьезную и довольно долгую болезнь "(письмо к Тургеневу в июне 1863 г.).

О возобновлении "Времени "хлопочут Катков и Ив. Аксаков. Писатель умоляет Тургенева повременить с печатаньем повести "Призраки ", обещанной запрещенному журналу и прибавляет: ^аМы имеем некоторую надежду, что журнал наш приостановлен только на время ".

Летом он во второй раз уезжает за–границу. Там он переживает глубокую личную драму — роман с Сусловой.

* * *

После работ Л. Гроссмана и Долинина и издания "Дневника "Сусловой фигура этой "роковой женщины "нам сравнительно хорошо известна. Аполлинария Прокофьевна Суслова, дочь бывшего крепостного графа Шереметева — типичная шестидесятница. Она читает Герцена, Прудона, интересуется общественными вопросами и проповедует эмансипацию женщин. Она пишет рассказыс тенденцией ('Некуда ", "До свадьбы ", "Своей дорогой ") и печатается в журнале "Время ". Осенью 1861 года она посылает Достоевскому "наивное поэтическое письмо ". Писатель страстно влюбляется в свою двадцатилетнюю сотрудницу. Суслова становится его любовницей, но с первых же дней тяготится этой связью. В августе 1863 года, она уезжает в Париж и пишет ему оттуда жестокое письмо: "Я могла тебе писать, что краснела за наши прежние отношения, но в этом не должно быть для тебя нового, ибо я этого никогда не скрывала и сколько раз хотела прервать их до моего отъезда за–границу ". Она ждала возвышенной любви, а. встретила страсть. В другом письме она злобно иронизирует: "Ты вел себя, как человек серьезный, занятой, который не забывает и наслаждаться на том основании, что какой‑то великий доктор или философ уверял даже, что нужно пьяным напиться раз в месяц ". Быть может Достоевский был, действительно, виноват перед "идейной "девушкой: охваченный страстью и сладострастием он оскорбил в ней человека. Любовь ее превращается в ненависть и она мстит ему с утонченной жестокостью. Мы уже говорили, что первая любовь писателя — к Марии Дмитриевне Исаевой кажется историей, перешедшей в жизнь со страниц романа Достоевского. То, что принято называть "достоевщиной " — целиком заключалось в судьбе его будущей жены. В романе с Сусловой действительность снова предварила вымысел. Заграничное путешествие любовников напоминает драматическую ситуацию, вырванную из "Игрока "или "Идиота ".

Суслова уезжает одна; Достоевский, задержанный закрытием "Времени ", назначает ей свидание в Париже. По дороге во Францию он останавливается на четыре дня в Висбадене и играет на рулетке. Это начало долгой и трагической страсти писателя к азартной игре. Две страсти — к Сусловой и к рулетке — сплетаются неразрывно и таинственно. Брат Михаил пишет ему в сентябре 1863 года: "Не понимаю, как можно играть, путешествуя с женщиной, которую любишь ". Достоевский это понимал: любовь и игра были двойным вызовом судьбе, головокружением "бездны на краю ". Он пытался рассказать об этом впоследствии в романе "Игрок ".