Для космической любви мир открывается в своей первозданной красоте, каким он был в первый день творения. Праведники Достоевского не знают ни греха, ни зла. Сияние Фаворского света закрывает от них Голгофу.

О смерти Макар говорит торжественно: «Старцу надо отходить благолепно… Старец умирать должен в полном цвете ума, блаженно и благолепно, насытившись днями, воздыхая на последний час свой и радуясь отходя, как колос к снопу и восполнивши тайну свою… Все равно и по смерти любовь!» И не только в витиеватых речах Макара, но и в облике его, движениях и поступках подчеркнуто благообразие, благолепие, высокая торжественность. Религиозный идеал народа есть духовная красота. Мы знаем, что, по убеждению Достоевского, обществом управляет начало эстетическое.

Фигура странника возвышается над «беспорядком» современного русского об–щества. Все они «ищущие», он один «на шедший». Великая идея Бога и бессмертия уходит от Людей, и вместе с ней распадается человеческая семья; общение вытесняется обособлением. Так видел Достоевский «последний день европейского человечества». Но в русском народе вера крепка и общение не нарушено. В Макаре — полное отсутствие самолюбия: он любит навещать семью изменившей ему жены, нежно любит детей Версилова, носящих его имя. Чувство личной обиды ему непонятно; он живет во всех и для всех; все ему родные. Автор отмечает: «Жажда сообщительности была болез–ненная». Русская идея «всеединства» облечена в страннике Макаре живою художественной плотью.

* * *

Построение «Подростка» аналогично построению «Идиота». И здесь и там один праведник противоставляется всему грешному миру. Но князь Мышкин — русский дворянин с мечтательной «религией сердца», Макар Долгорукий — русский богатырь, верный народной святыне. В первом романе — глухая ночь, во втором — рассвет. Новые надежды родились в душе писателя.

Закончив роман «Подросток», Достоевский переезжает с семьей из Старой Руссы в Петербург и публикует в газетах объявление об издании «Дневника писателя». В течение двух лет (1876 — 1877) он ежемесячно выпускает небольшие книжки; они являются непосредственным продолжением того отдела, который он вел в 1873 году под тем же названием в газете «Гражданин». Писатель понимает громадную трудность такого предприятия. «Пускаюсь в но вое предприятие, — пишет он В. С. Соловьеву, — а что выйдет, не знаю». Он пред полагает писать «о слышанном и прочитанном все или кое‑что, поразившее меня лично за месяц». «Без сомнения, — продолжает он, — Дневник Писателя будет похож на фельетон, но с тою разницей, что фельетон за месяц, естественно, не может быть похож на фельетон за неделю. Тут отчет о событии не столько как о новом, колько о том, что из него остается как более посто янного, более связанного с общей, цельной идеей. Наконец, я вовсе не хочу связывать себя даванием отчета. Я не летописец: зто, напротив, совершеииыи дневник в полном смысле слова, т. е. отчет о том, что наиболее меня заинтересовало типично, — тут да же каприз».

Достоевский боится, что его ежеме сячные беседы с читателем могут превра титься в банальные фельетоны; он наста ивает на слове дневник и резко подчерки вает личный характер своего издания (по-разившее меня лично; что меня заинтересовало лично). И действительно, неповторимое своеобразие «Дневника писателя» — в раскрытии личности автора, в особом тоне интимности, откровенности и правдивости сообщений. Литературное произведение не подносится в готовом виде; писатель не отгораживается стенами своего кабинета; мы проникаем в самую лабораторию творчества, видим, — как возникают его замыслы, растут и оформляются. Творчество Достоевского неотделимо от жизни. И чем ближе подходим мы к человеку, тем понятнее становится нам писатель. «Дневник» есть попытка целостного откровения личности, полного человеческого общения. Но автору не удалось осуществить своего плана; скоро он почувствовал, что лирическая исповедь в форме ежемесячных выпусков неизбежно становится условностью. «Я слишком наивно думал, — пишет он в апреле 1876 года, — что это будет настоящий «Дневник». Настоящий дневник почти невозможен, а только показной, для публики». Нельзя одним ударом уничтожить обособленность человеческих душ и сразу же создать духовную «общность»; нельзя «исповедоваться» перед чужими, как перед близкими друзьями. Но «наивность» писателя была его силой: она привлекла к «Дневнику» массу сочувствующих и создала автору репутацию «учителя жизни». Однако, несмотря на большой успех первого январскогономера, Достоевский с горечью признается, что «Дневник» не оправдал его надежд. Он пишет Я. Полонскому: «Дневником моим я мало доволен, хотелось бы в сто раз больше сказать. Хотел очень писать о литературе и об том именно, о чем никто с тридцатых еще годов ничего не писал: о чистой красоте». Это признание освещает связь «Подростка» с «Братьями Карамазовыми». Оба романа повествуют о кризисе эстетического сознания, о трагической судьбе «чистой красоты».

Но цель издания «Дневника писателя» не ограничивалась желанием создать новую форму личного общения: ежемесячные отчеты о текущих событиях помогли автору подготовить материалы для нового романа. «Я вывел неотразимое заключение, — пишет он X. Д. Алчевской, — что писатель художественный, кроме поэмы, должен знать до мельчайшей точности (исторической и текущей) изображаемую действительность. Вот почему, готовясь написать один очень большой роман, я и задумал погрузиться специально в изучение не действительности собственно, я с нею и без того знаком, а подробностей текущего. Одна из самых важных задач в этом текущем для меня, например, молодое поколение и вместе с тем современная русская семья, которая, я предчувствую это, далеко не такова, как всего еще двадцать лет назад. Меня как‑то влечет еще написать что‑нибудь с полным знанием дела, вот почему я некоторое время и буду штудировать и рядом вести «Дневник писателя», чтобы не пропадало даром множество впечатлений».

«Подросток» был посвящен вопросу о молодом поколении и «случайном русском семействе». Эта же идея вдохновляет автора на создание нового «очень большого романа». Мы снова встречаемся с органической связанностью двух последних романов Достоевского. Еще подробнее говорит он об этом в январском номере «Дневника» за 1876 г. «Я давно уже поставил себе идеалом написать роман о русских теперешних детях, ну и, конечно, о теперешних их отцах, в теперешнем взаимном их соотношении. Поэма готова и создалась прежде всего, как и всегда должно быть у романиста. Я возьму отцов и детей, по возможности, из всех слоев общества и прослежу за детьми с их самого первого детства. Когда полтора года назад Николай Алексеевич Некрасов приглашал меня написать роман для «Отечественных записок», я чуть было не начал тогда моих «Отцов и детей», но удержался и слава Богу: я был не готов. А пока я написал лишь «Подросток», — эту первую пробу моей мысли».

Таково происхождение замысла «Братьев Карамазовых». В 1876 г. «поэма готова»; в центре ее стоят дети «из всех слоев общества»; роман проектируется в виде художественного ответа на «Отцов и детей» Тургенева, «Подросток» — «первая проба мысли». В процессе творчества «история первого детства» отойдет на второй план и станет эпизодической (Ильюша и школьники): «сыновья» Карамазовы будут выведены во взрослом возрасте, а «история отцов» сведется к изображению одного Федора Павловича. «Случайное семейство» Версилова в «Подростке» — подготовительный набросок к картине семейства Карамазовых.

«Поэма готова», — заявляет Достоевский, но тут же прибавляет, что не соблазнился предложением Некрасова и не начал писать своих «Отцов и детей», т. к. «был не готов». Под «поэмой» он понимает художественную мысль романа: она, действительно, «создалась прежде всего», возникновение ее можно отнести к 1849 году, к эпохе написания первой «семейной повести» — «Неточка Незванова». Но для полного воплощения «поэмы» понадобилась огромная работа над «фактами»; чтобы изучать «подробности текущей действительности», Достоевский устраивает лабораторию: издает «Дневник писателя». Идейное богатство «Братьев Карамазовых» копится в тоненьких книжках этого издания. Во всей мировой литературе нет произведения, история которого была бы так доступна для нашего исследования.