В ночь с 14-го на 15-е марта у меня был нервный приступ; когда почувствовал симптомы, побоялся мучить стариков, уехал в гостиницу № 3, возле сельхозвыставки, к своим землякам-аспирантам. Там ночевал. Ночью вызвали врача, кололи камфару, всю ночь бредил и видел ад, ужасные кошмары. Вот сегодня, к двенадцати часам, еле-еле вернулся домой и пишу ответ на твое вчерашнее письмо. Прости меня, моя добрая Наташенька, за мою дерзкую и оскорбительную фразу. Еще раз прошу простить меня.

Ты пишешь: «Да, интересно, почему ты еще пугаешь меня смертью?» и т. д. Моя миленькая, моя хорошая. Я от души хочу, чтобы ты поняла меня. Я — буддист; а в основе буддизма лежат Четыре Истины. Первая из них говорит о смерти, мучительности жизни. Ни один буддист никогда не скажет слова прежде, чем три раза не повторит о смертности людей и животных. Будда учит: нужно держать себя в постоянном страхе перед смертью, тогда только человек может отвернуться от сансары и будет торопиться, чтобы успеть сделать до смерти полезное в смысле совершенствования. Ты говоришь: «Совершенные, видно, тоже не желают умереть». Если ты имеешь в виду архата (йога), то это — ошибка. У них нет желания умереть и не умирать в нашем смысле. Они вышли из-под власти смерти. Захотят — помрут, не захотят — никогда не помрут.

В следующий раз тебе напишу об одной английской научной книге, где описывается бессмертный йог, найденный англичанами в пещере Бенгалии, который на их глазах ожил из мумии и ушел неизвестно куда. Я говорю тебе как буддист о несовершенстве, основным ядром которого является незнание и страсть к жизни, страсть полов. Ты приказываешь, чтобы я перестал писать обо всем этом, ибо это тебе надоело. Прости меня, душенька, я как буддист могу говорить только о несовершенстве и совершенстве. Да, если об этом не говорить, то о чем же я должен говорить?

Ведь ты же сама изъявила желание слушать меня. Я насильно не навязывал никому идею Будды. Кроме того, я не предполагал, что эта философия так быстро надоест тебе. Для тех, кто любит жизнь, эта идея, конечно, противная; но поскольку ты просила сама, чтобы я тебе рассказал об этом, — то как культурный и умный человек должна была отнестись к моему старанию (может, неумелому, бездарному) с определенным уважением. Ты могла мне сказать давно, что не желаешь дальше слушать, чтобы я зря не трудился. Ты пишешь: «Что ты хотел этим сказать, когда угрожал смертью, мне непонятно». Прошу прощения. Я никогда и никому не угрожал смертью, неужели ты думаешь, что я хочу тебя убить? Нет! Моя миленькая! Я старался описать тебе буддийскую истину о смерти. Ибо я в это верю. Если в моих фразах получились непосредственные угрозы смертью тебе лично, то это только оттого, что я нерусский, Русским языком владею крайне плохо. Прости.

Все твое письмо написано вызывающим тоном, видимо, тебе хочется сделать мне больно, и, возможно, ищешь причину для раздора. Но почему?

Ведь если хочешь порвать со мною, надоел я тебе, надоели тебе мои письма с трактатами по буддийской философии, то раздор и ругань — разве единственное средство для этого разрыва? Я считаю, наоборот, это самым неподходящим средством для умных людей. Или ты слишком мнительная: что бы я ни говорил, относишь все это на свой счет. Говоришь: «Ты писал о третьем человеке и, ясно, подразумевал меня». Это ошибка! Клянусь Верховным Буддой, клянусь прахом деда, что здесь я не имел в виду тебя. Эти мысли у меня появились еще в 1952 г., после того, как я узнал о философии экзистенциалистов.

Воля твоя, смотри, как ты считаешь нужным поступить, так и поступай. Но у меня нет силы идти на раздор, я болен, одинок и никому не нужен. Я боюсь паралича, который охватил меня совсем недавно на целые пять часов. Страшнее этого нет ничего на свете: я не мог шевельнуть языком (выговорить слово), не мог управлять левой рукой и ногой, но был в полном и ясном сознании; в эти часы я просил Бога послать мне смерть. Как мне не хотелось жить в таком состоянии. Вспомни книгу «Тереза Ракен», где мать находится в полном параличе.

После многих уколов и массажей я опять, кажется, прихожу в себя. Но руки и ноги не совсем подчиняются мне, страшно боюсь, как бы не узнали В. П. и М. А. Я с совершенной ясностью понял, что я одинок и чужой; умру, и выбросят меня, как дохлую собаку; все же лучше умереть, чем жить калекой.

Так-то, моя хорошая, добрая Ната. Единственное, что я унесу с собой, это любовь к тебе. С той минуты, как я понял свое одиночество, я перестал тебя ревновать.

Понял, что я не имел права требовать от тебя любви.

Понял, что я не должен был любить никого, ибо ни одна женщина не полюбит меня. Меня и мою душу никто не понял и не поймет.

Ната, мой ангел! Устраивай свою жизнь так, как тебе лучше. Я буду всегда рад слышать, что тебе хорошо, если буду жив.

Целую тебя горячо-горячо.

Твой Биди.

P.S. Пусть мое письмо не сердит тебя. Жду письмо. Не покидай меня в эти тяжелые минуты!

P.P.S. Ната! Уважая мою любовь к тебе, ты дай мне обещание, что никому не скажешь о моем приступе и временном параличе: ни Яну, ни маме, ни бабушке, ни В. Э. Ладно?

P.P.P.S. Я очень сочувствую В. Э., что его труды сожгли варвары.

Милая моя, хорошая и добрая моя Наташенька!

Я достал русский перевод романа Фейхтвангера «Братья Лаутензак», к сожалению, только первую часть. Откровенно сказать, ничего нового этот перевод мне не дает, в основном я почти все понял на немецком языке. Разве только не понял новые слова и выражения, которых я не мог найти даже в словаре. Ну, что ж, я могу выписать еще некоторые моменты.

Гитлер выступает на трибуне. Оскар его раньше не знал. Когда он стоял в толпе и захотелось ему, чтобы Гитлер увидел его и обратил на него внимание, для этого он делает следующее: «Оскар должен подать ему знак, этому человеку на трибуне, и получить знак от него. Кожа его лица натянулась, зрачки сузились, его пылкие глаза стали неподвижными и вместе с тем более живыми. Он погрузился в себя (самадхи), весь обратился в волю. „Ты там, наверху, — приказала эта горячая воля, — знай, что я здесь. Я понял яснее, чем другие, каким несказанным трудом ты добился успеха и как вдохновляет тебя удача. Подай мне знак. Посмотри на меня, как я смотрю на тебя“.

„Вдруг в Гитлере почувствовалась мгновенная неуверенность, только Оскар заметил ее. Заметил, как человек на трибуне вдруг начал искать кого-то в толпе. Затаив дыхание, следил Оскар за взглядом Гитлера. И вот — свершилось. С почти физическим сладострастием он ощутил, как взор Гитлера встретился с его взором. И с этой минуты эти двое людей уже не отводили глаз друг от друга… Гитлер и Оскар давали друг другу грандиозный спектакль…“ Оскар обладает даром интуиции, в нем живет даймон Сократа, та способность, которую философ Каснер в духе философии жизни развил в идеях универсальной физиогномики, назвав ее физиогномической интуицией.

Правда, этот таинственный творческий дар не материализуется в форме произведений, которые можно сунуть под нос тупоумному зрителю. Но разве Сократ оставил какие-нибудь произведения! Он обладал лишь даймоном; определенной формы этот его даймон не принял. Ему, Оскару, достаточно сознавать, что есть она в нем, эта творческая искра. Когда он загорается, он испытывает такое блаженство, которое описать невозможно. Близость с женщиной по сравнению с этим блаженством — лишь убогое и пошлое удовольствие. Успех, слава, любовь — ничто перед ним. Те, в ком нет творческого начала, понятия не имеют о том, что такое счастье».

Вот как рассуждает Фейхтвангер по этому поводу.

Далее описывается, что Оскар погружается в экстаз (созерцание), чтобы вызвать это неописуемое блаженство. Опять-таки это то же самое блаженство, самадхи, о котором так восторженно говорят йоги Когда люди впадают в гипнотический транс под влиянием гипнотизера, они не испытывают этого сверхчувственного блаженства. Вот это странно. Почему? Оскар так же, как йог, одновременно и медиум, и гипнотизер.