Волконский не смог скрыть своего облегчения.

– А ведь верно, совсем просто – с головы начать! Никакого страдания.

– Точно так. Какое ж страдание, коли тело без головы.

Волконский, не мешкая, помчался на собрание в Кремль, где должно было состояться первое заседание суда. Генерал- прокурор уже сидел на председательствующем месте, озабоченный и даже хмурый из-за неразрешения тайного дела. Волконского он встретил сердито, совсем не замечая возбуждения, но выслушал с великим вниманием.

– Вы находите, что это выход?

– Именно так! Благородные от сентенции будут в полном удовлетворении, а что случится все без мучительства, одним отсечением, то вина будет палача. А какой с него спрос? Кротостью злодеев прежде увещевали, вот и отвыкли, перепутали. Ну, позлобятся на него наши волки, да и отстанут.

Вяземский понизил голос – в залу уже входили сенаторы.

– Значит, и волки сыты, и овцы целы?.. Неужто Архаров такое надумал?

– Признаюсь, нынче меня в санях эта мысль ушибла. Еду, смотрю – мальчишки снежную бабу рушат, с головы начиная. Вот, думаю, наше спасение…

Вяземский подвинул поближе серебряный шандал, посмотрел перо на свет: так ли очинено, не налипли на кончик волосок, каким бумагу замарать можно? Марать никак нельзя – донесение с эстафетой надо слать государыне.

Три дня назад слушан ье дела было окончено и сентенция составлена, но генерал-прокурор до сих пор в себя прийти не мог. Благодаря стараниям генерала Панина крику было много. Сенаторы уже не на четвертовании – колесовании Пугача настаивали, чтоб отличить от прочих и легкой казни не воздать. Насилу на прежнем настоял. Первых разглашателей самозванства Емельки опять же хотели казнить отсечением голов. Едва уговорил наказывать на теле. И то потому, что пригрозил пойти с протестом к императрице.

Да, выполняя высочайшую волю, умерил генерал-прокурор и число, и меру наказания, а все одно не чувствовал себя прочно. Как к государыне приговор придет на утверждение, а 0 на возьмет и осерчает? У Вяземского от одной только мысли об этом озноб по спине пробегал. Потому, подвинув бумагу, он торопливо принялся писать донесение, имея тайную мысль оправдаться и выказать свое старание.

«Всемилостивейшая государыня!

Приступая с сердечным содроганием к донесению того, что человеколюбивейшему вашему сердцу принесть может соболезнование о человечестве, и ободряюсь токмо тем, что самое спасение многих и на будущее время примера сего требует. Человечество же останется без мучения, ибо как в сентенции сказано глухо, чтоб четвертовать, следовательно, и намерен я секретно сказать Архарову, чтоб он прежде приказал отсечь голову, а потом уже остальное, сказав после, ежели бы кто ево о сем спрашивать стал, что как в сентенции о том ничево не сказано, примеров же такому наказанию еще не было, следовательно, ежели и есть ошибка, она извинительна быть может. А как Архаров, сколько я наслышался, да и сам приметить мог, человек весьма усердной, расторопной и в городе любим, то все сие тем удобнее зделано быть может, иначе по незнанию и непроворству тех людей, коим бы производить следовало…»

Вяземский еще немного поводил пером, потом, перечитав написанное, подумал, что надобно оправдаться попроворнее и покрепче, припугнув императрицу. И приписал: « Из следующей при сем сентенции ваше величество усмотреть изволите, что сколько можно уменьшено число казне нареченных, да и прочие телесные наказания облегчаемы до самой крайней возможности, ибо известная лютость и безчеловечие злодея и сообщников его столько всех противо их вооружила, что всякое уменьшенное против сего положения принято бы было предосудительно…»

Тут генерал-прокурор прикинул, что перегнул с предосудительностью. Однако ж марать строчки не стал, а «подсластил»: «Закон мой всегдашней есть высочайшее вашего величества соизволение, почему и осмеливаюсь всеподданнейше просить оного».

Фраза легла на бумагу лито, к удовольствию князя. Он даже зажмурился, почувствовав, как его отпустила тревога. Нет, это он к месту ввернул? Это как раз то, о чем сама императрица ему писала: «Видя ваше угодное мне поведение, вас не выдам!»

Получив на утверждение сентенцию, Екатерина не изменила ни одной строчки. Памятуя о письме генерал-прокурора, подписала все как есть. 10 января в одиннадцать часов дня на Болоте Пугачев был казнен, а неделю спустя в столицу въехала императрица. Волконский расстарался – встреча была пышности необычайной. На следующий день поутру Екатерина изволила инкогнито – в закрытой карете – проехаться по улицам города.

Императрица никогда не жаловала Москву с ее строптивым дворянством, обиженными сановниками и отставленными фаворитами. Москва – не Петербург, здесь не притопнешь, не осадишь грозным окриком – половина не служила, а усердно занималась тем, что проживала свои имения. Таких просто не приструнишь. Оттого шло из Москвы одно ворчание, для ушей прискорбное. Вот и с Пугачевым московское дворянство больше иных старалось, однако ж старание это было налицо, когда самозванец сидел в клетке, а не гулял на воле. До того ж не старание было, а стенания. Счастливо, что ныне все эти злосчастные беспокойства кончились.

Карета свернула к Москве-реке, на льду которой перед Екатериной предстала странная картина – десятка два мужиков под присмотром двух будочников грузили на розвальни снег.

– Посмотрите, Александр Алексеевич, неужто в Москве снежным извозом промышляют, – воскликнула заинтригованная императрица, обращаясь к Вяземскому.

Генерал-прокурор, взятый Екатериной для досмотра столицы, был крайне озадачен.

– Уж и не знаю, что и думать.

– А у нас великое стеснение в казне. Может, на снег надобно налог утвердить? – рассмеялась императрица. – Не будем гадать, поедем следом да посмотрим на этого московского креза, снегом промышляющего.

Ехать пришлось недолго. Розвальни остановились на Болотной площади, одна половина которой чернела пепелищем, другая белела свежим снегом. Мужики под грозным окриком осанистого человека в полковничьем мундире проворно забросали торчавшие головни снегом и принялись утаптывать его. Туг уж Екатерина все поняла: это же сожженный эшафот злодея, остатки которого по бесснежной зиме привезенным снегом от нее прячут. Ай да князь Волконский! Вот усердие так усердие!

Вяземский, который тоже сообразил, что к чему, и теперь проклинал про себя ничего не сказавшего ему генерал-губернатора, собрался было приказать ехать дальше, но Екатерина остановила его.

– Постойте, нельзя ли позвать полковника?

– Архарова? Сейчас, ваше величество.

Вяземский открыл дверь и уже было высунул ногу в поисках подножки, но дальнозоркий Архаров успел углядеть царицу и подлетел молодцом – треуголка сорвана, из ноздрей пар.

– Вы полковник Архаров? – приветливо улыбнулась императрица. – Мне давеча Александр Алексеевич рассказывал про вашу… промашку на экзекуции. Нехорошо, сударь, совсем нехорошо. Сказывают, будто через эту оплошность достойного генерала Панина едва удар не хватил.

– Во всем виноват палач, – ответил Архаров. – Уж я его разругал.

– Как же вы, сударь, ругались? Не стесняйтесь!

Архаров и не стеснялся, зная, что своим усердным голосом монаршью благосклонность обрести сможет. Обер-полицмейстер вобрал своей могучей грудью побольше воздуха и гаркнул на всю площадь:

– Что же ты, каналья, голову с руками путаешь?! Да тебя за такое самого надо на плаху!

Екатерина поднесла ладони к ушам.

– Чисто ерехонская труба, оглушил… А что дворяне?

– Вместе со мной ругались, ваше величество. Только голову назад злодею не приставишь. Тем и удовлетворились.

– Удовлетворились? Дай-то Бог! А нынче что делаете?

Обер-полицмейстер обернулся на мужиков и, хитро прищурившись, ответил:

– Можно сказать, каприз, ваше величество. Неистребимое влечение к порядку, чтоб, значит, белое, когда оно белым быть положено, черным не было.

– Да вы философ, сударь! – рассмеялась императрица. – Ну, так… капризничайте дальше.