Вот в этом-то и крылась истинная причина утреннего расстройства императрицы. Вот-вот в Москве должно было начаться слушанье дела Пугачева и его сообщников. Чем все кончится – ясно. И умерщвленные, и разоренные взывали ко мщению. Это ее совсем не смущало: крови она никогда не боялась. Но ведь поговаривают, будто Пугача надо казнить особо – четвертованием. Допустить же такое – все одно что вогнать нож в сердце. В Европе про нее тогда скажут: азиатка, в крови купающаяся. И никакой барон Гримм с Вольтером не спасут. Да, впрочем, станут ли спасать? Но ведь и казнить просто нельзя – заропчут злодеем обиженные, а у этих роптателей – родня и знакомые, и пойдет, и покатится молва про ее излишнее милосердие, женской натуре, может быть, и позволительное, однако ж с верховной властью никак не совместимое. А кто молву эту подогревать примется, она наперед знает – Панины. Они уже это делают. Это их месть, месть тонкая, жалящая. Вот и получалось: как ни поступи – все плохо.Однако ж для того и ум дан, чтоб находить пути из лабиринтов и тупиков, злокознями недругов устроенных.
Екатерина мелкими глотками допила крепчайший кофе, который только и признавала, и спросила у камердинера Зотова:
– Прибыл ли Александр Алексеевич?
– Ждет.
– Просите.
Генерал-прокурору князю Александру Алексеевичу Вяземскому шел сорок восьмой год. Но выглядел он старше, с обрюзгшими щеками, глубокими – полумесяцами – складками вокруг рта и крупным подбородком, может быть, и свидетельствовавшим о твердости характера, но отнюдь не красившим его. Впрочем, не имея видов на генерал-прокурора, императрица это даже ценила: внешность Вяземского не отвлекала от дел, с ним можно было говорить без любования и с твердостью в глазах.
Князь Вяземский считался сотрудником чрезвычайно полезным: был он умен, образован и к тому же сдержан, исполнителен и честен, что, однако, одновременно было и плохо, ибо известно: недостатки – продолжение достоинств. Иной раз ему приходилось поручать дела, в которых исполнителю лучше быть горячим, безрассудным и нечестным. Вот и сейчас Екатерина прикидывала, как лучше повести с ним разговор, чтобы, не выдавая всего, заставить генерал-прокурора поступить так, как будто ему про все ведомо. Нет, конечно, она могла открыться ему, но зачем князю знать о ее слабости – уязвленном честолюбии? Это неразумно, ибо слабые и сильные стороны ее характера для подданных – та же политика и даже большее…
– Садитесь, Александр Алексеевич, – пригласила Екатерина. – Уж не знаю, с чего начать… Я в растерянности. Не сегодня-завтра сенаторы соберутся в Москве решать участь злодея, преступления которого ужасны и смерти достойны, но того, чего хотят московские дворяне и Петр Иванович?..
Императрица не договорила, посмотрела на Вяземского, приглашая вступить в разговор.
– Ваше величество, вас смущают слухи о четвертовании? – прямо спросил генерал-прокурор, показав свою осведомленность. – Что ж, в этом есть свой резон: всякий за содеянное злодейство соразмерное наказание принять должен.
– Но отчего казнь с мучительством сопряжена должна быть? Это милосердию моему совершенно противно.
– Ежели так, то одного желания вашего величества достаточно…
– Нет, – перебила князя Екатерина. – Я вручаю судьбу злодея в руки своих подданных, и пусть каждый удовлетворится этим. Какое бы ни было решение суда, я противиться ему не стану.
– Тогда я правом председателя суда заставлю… повесить злодея.
– Возможно, вы и заставите, да только Панины по всей Москве разнесут, кому этим счастьем обязан Пугач! – с неудовольствием выговорила Екатерина.
– Так-так, значит… – от напряжения лицо Вяземского покрылось потом: он наконец начал уяснять всю щекотливость положения, хотя ему, хоть убей, покуда был не ясен тайный мотив, каким руководствовалась императрица, – значит, злодея надо казнить люто… без лютости?
– Совершенно верно!
– Но зачем, ваше величество?
Екатерина удивилась странности этого вопроса из уст генерал-прокурора. Кажется, он должен был уже знать ее! Императрица пожала полными в пене кружев плечами:
– Не спрашивайте, Александр Алексеевич! Пусть это будет… мой каприз!
От Петербурга до Торжка дорога выдалась скверная. Снегу накидало мало, и полозья скребли мерзлую, оголенную ветром землю. И это декабрь! Вяземский в сердцах прислонился к оконцу возка, стал топить теплым дыханием обледенелые стекла в оловянных переплетах. Продышав насквозь морозную завись, припал к отверстию и заскучал глазами – голо, пустынно и необъятно.
Ему вдруг припомнилось, как десять лет назад императрица, только-только сделав его генерал-прокурором, читала свои наставления. Был такой же унылый денек, морозный и бесснежный, за окном царскосельского дворца стучали ветви голых деревьев, а она читала и читала своим ровным, бесстрастным голосом, старательно выговаривая окончания слов, а он, взопревший от усердия, никак не мог уразуметь, зачем императрице все это было нужно: сначала обязательно писать, затем обязательно читать? Потом она дошла до самого главного, и он удивился: неужто можно мыслить иначе? «Российская империя есть столь обширна, что кроме самодержавного государства всякая другая форма правления вредна ей». Ну, конечно, обширна – вон тянется за окном, бескрайняя и унылая, рассеченная лесами и полями, и ничего, кроме самодержавства, не годно и не угодно ей…
Генерал-прокурор откинулся на подушки, поглубже утопил озябшие руки в соболью муфту. Воспоминания не отпускали его, да и он сам не желал того: в них он черпал силу. Императрица тогда еще сказала: «В чем вы будете сумнительны, спроситесь со мной и совершенно надейтесь на бога и на меня, а я, видя ваше угодное мне поведение, вас не выдам». О, это он крепко, как Отче наш, запомнил. В этих словах – его взлет и падение. И не надо никаких прожектов, никаких интриг, заискивания или конституций, какими Никита Панин собирается огородиться от своеволий и капризов монархов. Угодное ей поведение. Как все просто! Только поди угадай, какое ей угодно…
Возок тряхнуло так, что Александр Алексеевич едва не прикусил язык. Он даже собрался обругать скотину-ямщика, ну да вовремя остановился, вспомнив, что сам велел гнать лошадей без пощады и роздыха. Надо было поспеть в Москву раньше сенаторов и обговорить все с князем Волконским. Да, матушка-императрица загадала ему загадку! Казнить люто без лютости! Положительно, он в полной растерянности! Это же все одно, что приказать, чтобы огонь морозил, а мороз сжигал. С такого каприза волосом поседеешь, а исполнить надобно.
1- Указ Екатерины II о казни Е- И. Пугачева
2. Аллегория, изображающая царствование Екатерины II
3. Граф Григорий Александрович Потемкин. Гравюра Джеймса Уолкера
4. Емельян Пугачев. Популярная гравюра по портрету Топфера
5. Граф Никита Иванович Панин
6. Павел I на поле битвы. Гравюра Цаффонато
7. Екатерина II
Вверху стукнула дощечка. Вместе с упругой струей морозного воздуха в возок ворвался застуженный голос ямшика:
– Ваше сиятельство, Торжок! Бог даст, завтра и первопрестольную увидим…
Генерал-губернатор Москвы князь Михаил Николаевич Волконский пребывал в великом сомнении.
