Пройдя по коридору, я затаилась за углом у доски с объявлениями и расписанием. Мимо шли двое преподавателей. Они тоже остановились у стенда. Вот уж кто мне сейчас не нужен, так это лишние люди. Хоть бы скорее ушли.

— Вы расписание знаете? — спросил один преподаватель у другого.

— Нет.

— И я не знаю.

— Пошли у студентов спросим!

Парочка, наконец, ушла искать своих студентов.

Из-за угла мне хорошо было видна дверь кафедры, а меня видно не было. Со стороны казалось, что я углубилась в изучение стенда. Я стояла у стены, которая когда-то была украшена мозаикой. Но от старости, а еще вернее, от плохого качества цемента отдельные кусочки постоянно вываливались. Студенты подбирали их с пола и возвращали на место с помощью жвачки. Из-за приоткрытой двери донесся голос декана:

— Всегда рады помочь следствию!

— Скажите, в столе до нас никто не рылся? Вы уверены, что все бумаги на месте? — услышала я незнакомый голос.

— Конечно на месте! В столе некто не рылся, можете быть уверены. Как только я узнал о смерти Леонида Борисовича, то запретил всем подходить к его столу. Так что тут все на месте. Надеюсь, вы поймаете убийцу!

— Обязательно.

Наивный декан. Разве можно быть на сто процентов уверенным в своих подчиненных? Обязательно подведет тот, на кого и не подумаешь. Например, я. Декан был бы очень удивлен, если бы узнал, что Миля Николаевна нагло шарилась в чужом столе. Очень хорошо, что он ничего не узнает. Начальству волноваться вредно, оно делается чрезвычайно сердитым, и подчиненным от этого приходится плохо.

С кафедры вышли двое мужчин в форме и направились к лестнице, не заметив меня.

— Думаешь, они не врут? — тихо спросил один.

— Нет, эти дураки честные, — ответил второй.

Конечно, они честные, это я не честная, мне жить охота. Надеюсь, никому не придет в голову снимать отпечатки пальцев? А то надо сходить на кафедру и протереть стол платочком. Меня они не заметили, зато я разглядела обоих. Папку из университета выносить нельзя, это ясно. Вдруг они меня на выходе поймают? Все равно мне сейчас только один путь — в библиотеку. На кафедре ничего интересного уже не произойдет.

В университетской библиотеке, находившейся на втором этаже, я устроилась за последним столом в углу и обложилась справочниками так, что меня едва было за ними видно. Студентов в библиотеке почти не было, хотя могли бы и прийти готовиться к экзаменам, стояла тишина, и мне никто не мешал.

Часа через три в моем ежедневнике начали вырисовываться две карты. Местность одна и та же, только с разницей в две тысячи лет. На одну карту я нанесла, согласно монографии Кросова, примерное место обитания того царька, дочерью которого была Серапита. На другой карте появились планы наступления фашистских войск на Северный Кавказ в 1942 году. Вторая карта была намного подробнее первой, и давалась мне легче, потому что сведений намного больше.

Многие линии из двух карт совпадали, многие населенные пункты и сейчас находились в тех же местах, что и в войну, но к разгадке тайны я не приблизилась. Очень уж много совпадений на картах. Да и правильность первой карты у меня вызывала большие сомнения. Я не представляю, где находится захоронение. Когда я это поняла, на моих глазах показались слезы, и вид мой, должно быть, внушал жалость и сочувствие.

— Не получается? — услышала я.

Библиотекарь тетя Ника, поливавшая облезлые цветы на грязном подоконнике, остановилась возле меня и жалостливо разглядывала. Сколько себя помню, каждую пятницу в библиотеке санитарный день, а подоконники вечно грязные и на столах грязь отслаивается, книжку положить страшно, потом не отмоешь. Неужели лень взять тряпку и все помыть? Или студентов заставить. Если им пообещать что-нибудь хорошее, например, зачесть какую-нибудь практику, или просто доброе дело сделать для родного вуза, то согласятся.

Тетя Ника знала меня еще с тех времен, когда я в тринадцать лет стала самой юной студенткой в университете. Тогда я в этой библиотеке только что не поселилась, все книги прочитала. С тех пор я повзрослела, но отношение ко мне у тети Ники осталось самое душевное.

— Откуда берутся такие умные детки! — причитала надо мной тетя Ника. — Четвертый час над книжками сидишь, зачахла совсем! Может, в компьютере поищешь?

— Нет. Да я, это… ну…, - сквозь слезы оправдывалась я. Мы с библиотекаршей компьютеры не жалуем, предпочитаем книги. Да и нашла я все, что есть. В компьютере то же самое.

— Вторая мировая война? — взглянув на разложенные передо мной книги, сказала тетя Ника. Я кивнула, вытирая кулаком слезы. — Жаль, что Степан Павлович ушел на пенсию. Вот это был специалист! Про Вторую мировую войну все знает!

«О, черт!» — выругалась про себя я. Он действительно все знает. Абсолютно все! Таких профессоров в стране единицы. Он помнит по именам чуть ли ни всю армию третьего рейха. Ходили легенды о его способностях. Он однажды, много лет назад, добровольно согласился на то, чтобы студенты устроили ему экзамен, и ответил на все их вопросы. А ведь студенты загодя готовились к этому событию, и вопросы сочинили далеко не самые простые.

О Степане Павловиче у меня остались не самые теплые воспоминания. Когда я училась на втором курсе университета, он у нас преподавал и оставил о себе жуткую память. Он принадлежал к числу тех преподавателей, которые считают свой предмет единственно важным и нужным для студентов. Когда он начинал что-то рассказывать на лекции, то его не волновало больше ничего. По его мнению, нас, студентов, во время его лекции тоже ничего больше не должно было волновать. Ни то, что он отвлекся от темы лекции, ни то, что лекция должна была закончиться сорок минут назад, ни то, что по расписанию нам надо идти на другие занятия. Он отпускал студентов только тогда, когда в аудиторию являлся разгневанный преподаватель, у которого уже должно было начаться занятие, а студенты не пришли. Все преподаватели уже четко знали, где надо искать пропавших студентов.

Однажды нам очень не повезло. В университете ударными темпами шел ремонт, во многих кабинетах занятия не проводились, и, в связи с недостатком аудиторий, студентам несколько недель пришлось учиться в три смены. Нашему курсу досталась третья смена. Занятия заканчивались в десять часов вечера, а невезенье заключалось в том, что последние лекции вел Степан Павлович.

За окном вьюжил февраль, в темноте белели сугробы, часы показывали одиннадцать, наши глаза слипались от усталости, а он самозабвенно рассказывал нам что-то о битве под Сталинградом. Раньше одиннадцати часов из университета нам уйти не удавалось. Он просто закрывал дверь кабинета на ключ, ключ прятал в карман, и никого не выпускал. На просьбы отпустить пораньше, или хотя бы закончить вовремя отвечал отрицательно. Когда мы говорили ему, что в связи с погодными условиями возникают проблемы с транспортом, Степан Павлович делал широкий жест рукой и отвечал: «Взгляните в окно. Видите мой дом? Вон то окно светится! Кто не доедет до своего дома, милости прошу ко мне ночевать!». Он жил рядом с университетом, и мог выходить с лекций сколь угодно поздно, все равно через пять минут был дома. Нам так не везло. Почти все жили далеко от университета.

В тот на всю жизнь запомнившийся мне день Степан Павлович выпустил нас после одиннадцати ночи. Мы метнулись к выходу, потому что знали, что любимый преподаватель может передумать и снова закрыть дверь. У выхода из корпуса ждали машины, на которых разъезжались студенты, или приезжали родственники разобрать их по домам. Я договорилась с однокурсницей Любаней, что поеду ночевать к ней. За Любаней должен был приехать отец на машине, но не приехал — машина сломалась в дороге. Если бы мы знали, что он не приедет, то напросились бы ночевать к кому-нибудь еще, но мы не знали, и почти час ждали его у главного входа в университет.

Вскоре к нам присоединилась Нюра. Она жила рядом, но родители воспитывали ее в строгих правилах, и если дочь возвращалась домой после десяти часов вечера, то просто не пускали ее ночевать. Иди, дочурка, шляйся, откуда пришла. Еще полчаса мы успокаивали рыдающую Нюру. Ее родители никак не могли поверить, что занятия в университете заканчиваются после одиннадцати ночи.