Маленькая старушка пятилась от них задом, смешно притопывая и взмахивая руками. Маша с Николаем шли под руку. Живот тяготил Машу, близился срок, врачи предполагали роды в конце августа, месяц только начался.
Вторые роды, а Маша боялась, как и в первый раз, может, даже больше, потому что знала: боль эта на грани сил человеческих.
“Мальчик, ай, будет мальчик!”
Николай дал старушке три рубля. Маша упрекнула: зачем это? Он сказал: “Потому что я очень хочу сына, понимаешь?” Оба рассмеялись. Старушка пискнула, исчезла, должно быть, побежала за бутылкой. Веселая такая бабулька.
В начале сентября Маша родила сына.
Мальчика назвали Димитрием.
Это был их ребенок, их двоих. Дочь Катенька была ее ребенком. Об этом кроме них двоих знала мать, больше никто. Николай строго запретил Маше, даже когда они вдвоем с глазу на глаз, вспоминать об этом. Ее дочь — его дочь. Теперь у них есть и сын.
Николай женился на Маше по любви. Женился на беременной от другого. А Маша выходила замуж от отчаяния. Тот, другой, испугался ребенка и ее бросил.
Никогда Маша не согласилась бы на этот “странный брак”,— так она говорила,— никогда не доверилась бы Николаю, если бы не их детская дружба. Почему эта давняя дружба значила так много, Маша понять не могла, но в ее надежность верила.
Меж давнишней дружбой и встречей на берегу Невы в тот осенний вечер прошли годы. Непонятно, как он узнал ее? Она стояла на гранитных ступенях почти у самой воды и думала, как много тайн хранит эта мрачная река, сколько страшного должно быть там, под водой. Ее мучила тошнота, мучила тоска: мать, к которой Маша приехала за советом, за добрым словом, в поддержке отказала. Аглая Васильевна недавно перебралась в Ленинград — вышла замуж. Развод с отцом, долгие годы одиночества,— матери хотелось счастья, Маша понимала. И все же ей было больно.
Вдруг ее крепко схватили за плечи. Высокий мужчина повернул ее к себе. Она рванулась из его рук. “Муся!” — воскликнул он, просияв. Непостижимо, как он мог узнать? Но — узнал. Теперь узнала и она: “Коля!” “Ты думал: сейчас эта женщина утопится?” — спрашивала потом Маша.
Зашли в кафе на Невском. Николай сказал, что приезжал работать в библиотеках. Маше хотелось скорее уйти: от запаха еды ее мутило. Выпили чаю с лимоном, от пирожных она отказалась.
На улице стало легче, они разговорились. Коротко он рассказал о себе: кончил географический, после четвертого курса серьезно болел, простудившись в экспедиции, потерял год, а сейчас в аспирантуре. “Много было невеселого, трудного. Преодолелось, прошло...” Потом стали вспоминать детство, Маша повеселела.
Когда им было пять-шесть лет, они жили в трехэтажном доме на Никитском бульваре. Муся гуляла с няней, Коля — с матерью. У нее был большой живот, она часто сердилась и кричала на мальчика. Няня сказала, что у Коли скоро будет братец или сестричка, а мама сердитая потому, что у нее муж сидит в тюрьме. Муся узнала от своей мамы за что: Колин отец против царя. Потом дети гуляли вдвоем с Мусиной няней, и мама разрешила Коле приходить к ним играть.
Дети играли в “папы-мамы”: накрывали байковым одеялом спинки стульев, ставили под крышу кукольную мебель, кроватки, ванночку, плиту, рассаживали своих детей — кукол, мишку, зайца. Муся и Коля копошились в своем доме — готовили обед, купали ребят, укладывали спать.
Шла большая война — первая мировая. Воевала и Россия. Но на Никитском жизнь шла мирно, и спокойно играли дети в своем доме под байковой крышей.
Машин отец был хирург, военный врач в прифронтовом госпитале. “Его не убьют?” — спрашивала Муся у мамы. “Нет, деточка, он под защитой Красного Креста”. Мусе представлялся громадный крест, сложенный из кирпича. Мама объяснила, что Красный Крест — это знак всемирной ор-га-ни-за-ци-и, спасающей раненых, больных и пострадавших от войны.
Муся запомнила из этой беседы два новых слова... “ор-га-ни-зация” и “ми-ло-сердие”.
И вдруг все кончилось — игры, прогулки, дружба.
Однажды Коля пришел подстриженный, в новом матросском костюмчике, сказал, что играть не может, зашел проститься. “Мы завтра уезжаем к бабушке в Уфу”,— губы у него скривились, но он не заплакал, удержался. Няня принялась расспрашивать — как, что да почему, а Муся вдруг крикнула: “Ну и пускай, ну и уезжай”,— и запрыгала на одной ножке по комнате, пока няня не прикрикнула.
На следующий день вышли на прогулку, на лестнице валялись бумажки, стружка, обрывки веревок. “Уехали”,— сказала няня, и Муся расплакалась так, что гулять не пошли.
И еще вспоминались им разные подробности их жизни на Никитском. Игра в “робинзонов” с кораблекрушением, когда разбили вазу, “госпиталь” с котятами, которые не хотели лечиться и прятались под диван. И как однажды, услыхав звонок (мама пришла за Колей), они залезли в шкаф, их насилу нашли.
Разговаривая, прошли через Марсово поле, мимо Михайловского замка, дошли до Таврического дворца, здесь неподалеку жила Аглая Васильевна. Маша попросила Николая подняться, показаться матери. Аглая Васильевна почему-то решила, что этот красивый смуглолицый мужчина и есть “тот самый”,— была неприязненна, руки не подала, а когда Маша наконец растолковала, кого она встретила, мать уже не смогла изменить сухого тона, и Николай поторопился уйти.
С Машей он договорился ехать в Москву вместе, он возьмет билеты, заедет за ней на такси.
Через день они вернулись в Москву, а через месяц поженились.
Они не были близки, хотя и жили вместе. Их тянуло друг к другу, но Николай сказал ласково и твердо:
“Пока он не родится, ничего такого не может быть”. Маша запрет приняла. Порой она думала, что напрасно они поселились вместе, но она сама предложила Николаю жить у нее — его “жилплощадь” для жилья не годилась.
За эти годы отец Николая, Иван Николаевич, успел похоронить первую жену, снова женился, родил еще сына и уже разошелся со второй женой, влюбившись без памяти в свою аспирантку, красавицу Стеллу Нерич.
Покинутая жена, Августа Францевна, торопилась с разводом, с разменом. Себе и бывшему мужу она нашла хорошие комнаты в центре, а детям его от первого брака — Николаю и Рите — досталась комнатешка с чуланом в деревянной развалюхе, в соседстве с мужиком-пьяницей и двумя уличными девками, в Марьиной роще, известной своими притонами и бандитами. Рита вскоре уехала.
Необычный был их брак, по-Машиному, “странный”, но когда Аглая Васильевна сказала как-то “фиктивный”, Маша рассердилась. Она привязывалась к Николаю все крепче, ревновала его к отдельной, без нее жизни: он заканчивал аспирантуру, работал над диссертацией, он мог уходить и возвращаться, когда хочет, иногда не прийти ночевать, у него были друзья, которых она не знала. Он был свободен, не принадлежал ей. Ей казалось, он забывает о ней, оставляя подолгу одну. Может ли быть такая любовь? А что будет, когда родится ребенок, не разъединит ли он их?
На ее тревожные сомнения Николай ответил:
— У нас любовь началась необычно, не с того конца, что ли, и поэтому нам трудно. Но ты вспомни наши детские игры,— там и было начало, а все самое серьезное у нас впереди.
Когда Николай записывал в загсе новорожденную девочку, Екатерину Николаевну Пылаеву, он знал: Маша с Катенькой — его семья, теперь он отец.
Маше казалось, что она любит Николая сильнее, чем он ее. Его сдержанность она принимала за холодность. Теперь, с высоты своего возраста, Мария Николаевна понимает: это было бережение чувств, чистое, благоговейное отношение к женщине.
Легко с ним не было. Он был требователен, порой строг. А она не всегда понимала его: некоторые поступки Николая казались ей странными, вызывали протест. Например, он легко отдавал вещи, деньги, мог отдать половину аспирантской стипендии. На его внимание, помощь могли рассчитывать не только друзья и родные, но и чужие. А ей было жаль отдавать, они сами нуждались во многом, денег всегда было в обрез, едва хватало на самое необходимое. Он успокаивал: “Там это нужнее”. Трудно было привечать людей, которых время от времени он приводил домой — переночевать, а то и побыть дня два-три. У нее не хватало денег на обед, он говорил: “Свари что-нибудь попроще”. Он всегда бросался туда, где плохо: поддерживать, утешать. То навещал в больнице, то помогал в похоронах, то просто шел к тому, кто захандрил.
