Народу было немного. В два ряда стояли пожилые крестьянки в белых платочках, надвинутых на лоб — от солнца. Митинг открыл молодой директор. Сказал о значении великого праздника Победы, освободившей от фашизма весь мир, о том, что брянская земля помнит войну и никогда не забудет. Добавил о трудностях; не хватает рабочих рук, молодежь рвется в город, механизаторов мало, ручной труд выпадает на долю пожилых.

— Вот наши верные кадры, — и директор повернулся к женщинам в белых платках. А они стояли, одинаково сложив на груди темные крупные руки с набухшими венами, и согласно покачивали головами, то будто осуждая молодых уехавших, то подтверждая свою верность труду и родным местам.

Пионеры прочитали стихи и спели песню. Запели и ветераны военную маршевую “Много верст в походах пройдено...”, их поддержали было, но слабо, и песня замолкла.

Попросили гостей выступить, женщины замялись смущенно, но храбро вышла Лора Яковлевна. Бодро, громко сказала она, что все наладится, вырастут эти ребята, возьмутся за штурвал, совхоз построит дома для рабочих, а старое деревянное здание школы снесет и поставит новое, кирпичное, надо верить в лучшее, но не только ждать, а и работать самим.

Директор поблагодарил Лору, ей похлопали.

Неожиданно вышла Аксинья Кузьминична, склонилась перед женщинами-труженицами.

— Низкий поклон вам за то, что без хлеба нас не оставляете. Я-то знаю крестьянский труд. И возраст ваш понимаю, и как спинушка болит,— сама такая. Желаю здоровья и поскорей бы пришла к вам смена. Слышите, ребята, это я вам говорю. Все ж должон кто об этом думать,— добавила она, возвращаясь к своим.

А Марию Николаевну вывела вперед, приобняв за плечи, учительница:

— Скажите хоть два слова.

Мария Николаевна, смущенная, не знала, как начать. Обведя взглядом собравшихся, поблагодарила за все, что сделали и делают для могилы мужа,— за памятник, ограду, цветы, и под конец призналась, как боялась ехать и как рада, что приехала.

Кивали головы в белых платочках — да-да, они знают, как ударила по женщинам война, да-да, и у них в селе остались после Победы одни вдовы.

Пионеры спели “Пусть всегда будет солнце”, и митинг закрылся.

Потом пошли к могиле Пылаева на кладбище: ребята со знаменем и барабанным боем, двое несли венок, за ними шли учителя, ветераны. Барабан вскоре смолк, и слышен стал птичий щебет.

У могилы девочка с белыми бантами, постарше, сказала, что пионеры всегда будут заботиться о могиле Николая Ивановича, погибшего в бою за их село.

Когда все ушли и возле могилы остались только приехавшие, Лизавета Тимофеевна сказала:

— Не обижайся, Мария Николаевна, но ты и вправду счастливая.

Мария Николаевна спрашивала себя — счастливая ли она? Сказать, что она счастлива, сказать это тут, сейчас, она не решалась. Но и несчастной считать себя не могла.

Вероятно, пришло время успокоения, если она может думать об этом так мирно.

И вспомнилось ей надгробие, виденное в музее. Каменное надгробие, пятнадцатый век, Италия.

Лежат рядом ОН и ОНА, молодые супруги, юная пара — округлые лица, пухлые губы. Юноша-рыцарь держит в сложенных руках меч, прикрывающий его тело. Рядом, ростом ему до плеча, женщина-девочка, жена. Ему, должно быть, восемнадцать — двадцать, ей не более шестнадцати. Они умерли одновременно, может, даже в один день. На них надели нарядное платье — в камне повторено узорчатое шитье, кружево, жемчужины. У нее на гладких волосах головной убор, нитка жемчуга спускается на лоб. Руки у них сложены на груди — у него крупные сильные кисти, у нее тонкие хрупкие пальчики.

Надгробие точно изображает усопших — вот так рядом положены они в склеп, на кладбище или в самой церкви.

Может, только перед смертью они поженились. Наверное, не успели узнать, что такое любовь, не испытали еще страсти, едва преодолели первую стыдливость: у них совсем детские лица. И вот срезаны, как два цветка острой косой, мгновенно, жестоко. Вероятно, какая-то страшная болезнь, быть может, чума, она косила тысячи, не милуя, не обходя. Молниеносная, ядовитая, разящая, как в наше время война. Тогда — чума, теперь — война. И такими же беззащитными оставались люди.

А поезд уже идет обратно.

И опять из окна видны поля, луга, перелески, деревушки, села

И опять отстукивает поезд по мостам и мостикам через реки и речушки.

Маленькая станция, веселая толпа на платформе, два парня играют на гармонях, девчонки, обхватив друг дружку, топчутся медленно в танце.

Проводы в армию: новобранцы стоят в кучке, выделяясь круглыми стрижеными головами. Вокруг тесное кольцо родных — матери, отцы, деды и бабки. Одна из женщин срывает цветной платок с головы, вбегает в круг танцующих, притопывая, приплясывая, гармонисты задергали гармошками — плясовая. “Эх, сыпь, Семенна, подсыпай, Семенна...” На нетвердых ногах, вихляясь, пытается плясать пьяненький мужичок. Все повернулись, смотрят, смеются.

Промелькнула толпа, проехали станцию с ее постройками, водонапорную башню, отстучали по стрелкам пересекающихся путей, миновали пакгаузы, сараи, штабеля досок, бревен, горы разбитых ящиков.

И опять луга, роща, речушка...

Путешествие наше заканчивается, и, как бывает перед прощанием, на уходе, думаешь: что-то не договорили, что-то не узнали, не спросили. Конечно, о чем-то забыла я, о чем-то — мои спутницы, да не все и скажешь словами. Осталось нетронутым то, о чем говорить страшно, или трудно, или стыдно.

Еще хотелось узнать у них, не пришла ли к ним в эти одинокие годы новая любовь. Нет, такой, какая была оборвана войной, уже не было. Но что-то было у Лоры Яковлевны? Ах, не стоит об этом и вспоминать. У Нонны Романовны есть друг? Да, старый верный друг, но замуж за него она все-таки не вышла. Казалось, второе замужество невозможно. Про Ганну мы все уже знаем, она рассказала. Не отказывается Ганна — она второго мужа полюбила. У Аксиньи Кузьминичны и думки не было ни о ком — ведь так? Думки не было, правда, но сватать меня сватали — двое. Только я не пошла. Не к чему мне было, самая горькая жизнь уже отошла, вздохнуть хотелось, устала я. Замуж не пошла, баловства никакого не позволяла. Случалось, плакала о себе, о своей доле — что ж я, молодая, красивая, сохну, как осинка подрубленная. Поплачу да и перестану, некогда, все дела, всё заботы. Лизавета Тимофеевна улыбается — чему это, Лизанька? Ах, девоньки, была у меня любовь! Да только воли я себе не дала, при дочерях совестилась. Так и замерла моя любовь, как морозом схваченная. Теперь уж забыто. А Мария Николаевна молчит? А что говорить — были мы молодые, были живые, может, мы не любили, может, нас любили. А ответ наш простой, за всех один — мы вдовы. Вот и Ганна к нам присоединилась.

А где же наша спутница — Черная женщина? Она от этого разговора ушла.

Яблоня высохла. Многие деревья были побиты морозом в Подмосковье в ту зиму. Не раз уж подходил к яблоне хозяин с пилой и топором, оглядывал сухие узластые ветви и опять уходил. Тяжело человеку рубить дерево, посаженное отцами или дедами. Хоть яблоня была старая, однако до убийственной зимы плодоносила хорошо.

Теперь вся кора опала с сухого ствола, и он стоял голый, побуревший. Только с одной стороны — южной — осталась узкая полоска коры, поднималась наверх и уходила в сторону, обнимая одну из ветвей.

На втором году после несчастья на этой ветке распустились почки, появились листья, по третьему году сухая яблоня зацвела: на единственной ожившей ветке появились бледно-розовые цветы. А на четвертый год принесла эта ветка урожай — ведро яблок.

Не спешите срубать яблони, убитые суровым морозом! Теплится где-то в их глубине живая жизнь, робко движутся оттаявшие соки, и вдруг гордо поднимается ветвь, усыпанная цветами, и выдерживает тяжесть принесенных воскресшим деревом плодов.