Похоже было, что в Евдохиной хате нет жизни мужчинам. А в чем причина, бабушка доискать не могла, хотя лазила и на чердак, и в подпол, шарила по углам, не подложено ли какое колдовское зелье.
Его могла подбросить в давние годы соперница — Евдошка отбила у одной жениха. У той было богатство, у Дуни красота и голос, как у жаворонка. Правда, Дуня жениха чужого не приваживала, просто пела. Что ни делает — хату мажет, окна моет, белье на речке полощет,— поет и поет. И допелась — приворожила парня так, что он с той, высватанной родителями, венчаться не захотел, а к ней прилепился. Не сразу она поддалась, помучила его, и не со зла, а просто боялась Божьего наказания. И видно, правда, не надо ей было соглашаться. Не были они счастливы. Как умер второй их сынок, сникла Дуняша, петь перестала — какое уж пение? — слезы ее источили, похудала, аж окостлявела. Муж с горя выпивать начал и вскоре ушел на заработки, подался в Полтаву, потом в Харьков. Написал два письма и замолк. А памятку оставил — дочку.
Без него уже родила Дуня Катеринку. Девочка была крепенькой, здоровой, мать ее холила, глаз не спускала, только об ней и думала. Взяла к себе старую тетку — ребенка нянчить. Самой надо было работать за двоих. Сначала сил не было, потом окрепла, справлялась. Пахала, сеяла, дрова возила из лесу; все мужицкое дело делала, да и женская всячина была на ней: огород, сад, скотина, куры, дом. Тетка только и могла, что печь истопить, борщ сварить да за дитем доглядеть.
Но старуха тетка была ведунья — знала разные травы и кустики-листики, чем и что лечить. В одной ей ведомые дни, весной, летом и осенью, ходила в лес и по лугам собирать растения. От бабки-ведуньи узнала Докия Ивановна, что есть травы лечебные, есть и волшебные, колдовские. Тетка и сказала, что Дуняшке не иначе в дом подложили траву-разлучницу, а может, змеевик-траву или дурман черный, а может, и чилибуху, от которых заболели и померли ее сыночки, а муж сгинул невесть где.
От тетки превзошла Докия травную науку, сама стала травницей. Дочку свою поила ромашкой-цветком, душицею для очищения нутра от скверности, а от простуды давала липовый цвет, хвощик лесной или золототысячник. И простой травкой придорожной, спорышей, которую сама пила для силы в ногах и руках, иногда угощала.
Катеринка росла здоровой, веселой. От матери научилась петь, хотя голос имела другой — низкий, грудной,— знала много песен.
Пришло и Катеринкино время, полюбился ей парень, но не свой, не сельский, а молодой красноармеец. Время было неспокойное, военное, на Украине то Петлюра, то немцы, то и вовсе неизвестные бандиты, и все стреляют, пулями бьют. Совсем жизни не стало. Но вот пришли красные, обещали покой населению, оставили в селе часть и ушли. Молодой солдат был большевик, Докия говорила дочери: “Неизвестно еще, жив ли будет, а ты — замуж”. И все же спуталась Катерина с тем красноармейцем, с большевиком. Свадьбу не играли, не то время, венчаться Егор не захотел, Бога не признавал, а на свадьбу без венца старики не шли. Собралась молодежь, поплясали, поиграли, выпили-закусили — вот и свадьба. Пожил Егор с Катериной немного, и ему опять воевать с бандами. Только успел хату заново соломой покрыть, плетень подправить да сынка задумать.
Родила Катерина Ванечку в двадцатом году. Уж пора бы Егору вернуться, а его все нет и нет. Ни его, ни вестей о нем. Оставила Катя двухлетнего сына матери и поехала искать своего Егора. В Москву собралась, во ВЦИК, там, говорили люди, обо всех должны знать: если живой, то где живет, а если умер, то где схоронен.
Проводила Евдоха дочку, всплакнули, обнялись, простились — и все. Пропала Катерина вослед за Егором. Докия Ивановна все ж надеялась: объявится Катька, должна объявиться, как матери к сыну не притянуться, как домой не прийти? Но не было даже и весточки, и на втором году Докия не стерпела, пошла к ворожее узнать, жива ли дочь и почему письма не шлет
Старая ворожея, согбенная и бородатая, завела Евдоху в темную баньку на огороде, открыла подтопок велела на коленки встать, на голову ей платок навесила, на платок золы насыпала, не шелохнись не ворохнись, а теперь опустись пониже, спрашивай да слушай хорошенько ответ. Сердце у Дуни стучало, когда она спросила в подтопок: “Где моя дочь Катерина?” Подождала, и слышно, кто-то мыкнул в ответ. Прошептала в страхе: “Не пойму что-то”. Ворожея осерчала: лучше слушать надо. Докия повторила вопрос. “У-м-му-ма”,— ответили темные силы. “Неуж умерла?” — Евдоха всхлипнула. “Спроси еще как, по-другому”,— подсказала ворожея. Докия спросила: “Когда вернется дочь моя Катерина?” Из подтопки ответили: “Ни-ну-мо-ма”.— “Никогда”,— перевела ворожея. Заплакала Евдоха, отдала ворожее десяток яиц вместе с беленькой хусточкой и пошла домой растить Ванечку-сироту. Видно, такая ее горькая судьба — жить в сиротстве да растить сирот в своем доме, откуда уходят и куда не возвращаются.
Когда Ваня нашел невесту по сердцу, бабке было под шестьдесят Сработалась, скособочилась Докия Ивановна от тяжестей, что перетаскала на своем веку, и пальцы у нее скрючились от речной холодной воды да от топора на морозе. И не так уж стара по годам, а посмотришь — совсем старушье.
Бабка Ваню от ранней женитьбы не отговаривала. Ганна ей нравилась: работящая, крепкая, красивая и небалованная, хоть и младшая из трех сестер. Докии хотелось иметь внуку-невестку, молодуху в доме. Жить будет легче и веселей. Детки пойдут, она, пока жива, понянчит, поможет. Жизнь переменится. Бабе Дуне хотелось переменить жизнь. А главное, считала она, надо старую хату спалить и новый дом построить
Что-то в ее хате было ненадежное, неверное — не жилось в ней людям. Как уйдут, так и не вернутся. “Ей-богу, ее сжечь надо”,— говорила она Ване, пугая его навязчивым желанием: “Не подпалила бы хату вместе со всеми, мало что старой взбредится”.
Свадьба у Вани с Ганной была бедная — без городского вина и закусок, но ладная и веселая. Хороши были жених с невестой, оба в расшитых крестом рубахах, Ганка в плахте из материнского сундука, Ванько поверх шаровар подпоясан тканым пестрым поясом.
Венчались в церкви. Баба Дуня и мать Ганны иначе ни согласия, ни благословения не давали. “В церкви венчаться — в жизнь не расстаться”,— говорили они. Мать дала Ганне белую фату с веночком из восковых цветов, в церкви горели свечи, пел хор, дружки держали над врачующимися золотые тяжелые венцы, старый священник трижды обвел их вокруг аналоя. Обменялись кольцами — Ганна дала Ване завещанное покойным отцом, Ваня надел на палец Ганне колечко, подаренное бабой Дуней,— и поклялись на вечную верность.
На столах перед домом было поставлено угощение: брага и самогон, пироги, жареная свинина, соленья, вареники с творогом и с вишней. Гармонист был бойкий — плясали, пели. Было молодо, было весело, был май — все вокруг цвело белым цветом, сладко пахло сиренью, и всю ночь пели, один другого перепевая, соловьи.
Лето промиловались, осенью Ваня пошел служить. Через девять месяцев Ганна родила сына Егорушку. Назвали так в память о пропавшем отце Ивана. В армию Ване отписали про рождение сына, и его демобилизовали как кормильца семьи.
Ваня вернулся, и дом ожил: и смех и песни, и бабка будто помолодела, тоже поет. Схватились Ваня с Ганкой работать, хозяйство поднимать. Ваня пошел на трактор, Ганна в полеводческую бригаду, трудились с рассвета дотемна — в колхозе, а потом и дома. Вскопали больше гряд, прибавили картошки, а на краю, ближе к реке, посадили капусту, почистили сад, обмазали деревья известью, хату побелили снаружи и внутри, заново укатали глиняный пол.
Овцы к весне окотились, корова принесла телку, опоросилась свинья — прибавлялось, росло хозяйство. Подходило дело к новому дому. Иван спросил в колхозном правлении леса на постройку. Начал возить на тракторе бревна, складывать к ограде, выписали ему досок с пилорамы. Дом хотели строить в два раза больше, чем бабкина хатка, размечтались: кухня и две горницы, а потом, говорил Ваня, пристроим и терраску, как теперь делают.
