— Сорок два, — сказала Нина Максимовна. — Алик Чернышёв переехал, они квартиру наконец получили.

— Пусть сорок два. Не вижу принципиальной разницы. Не будем же мы с вами всех с улицы подбирать, на это всё равно нас не хватит.

— Но если человек к нам пришёл?…

— Да он просто так пришёл! За компанию! Прогуляться!…

Вдруг разговорились, будто Аси с Богдановым тут и нет. Даже про Ларису забыли. Ася её давно уже потихоньку сгребла со стола и посадила в карман.

— А вы почему ещё здесь? — вдруг вспомнила завуч. — Вам здесь совершенно нечего делать, когда взрослые между собой разговаривают.

Будто они сами в этот кабинет напросились.

И Нина Максимовна тоже сказала:

— Верно. Бегите в класс. Я сейчас приду.

Но она ещё не скоро пришла…

В кухне сидела тётя Неля Чукреева в новой шляпе и говорила по телефону. Если у неё что-то новое, тётя Неля никогда не снимет, так и будет в своей шляпе сидеть. Потом ещё спросит: «Анастасия, ты заметила, какая на мне роскошная вещь?» Мама всё равно не заметит, тётя Неля её даже не спрашивает. А папа сам всегда говорит: «Ого! Наша Нелли снова прибарахлилась!»

Но сейчас тётя Неля даже на свою шляпу не обращала внимания. Она набирала номер, делала большие глаза и кричала в трубку:

— Папа? Папочка, это я. Сеня не приходил? Нет? Да, опять. Нет, у дяди Олега нет, я звонила. Откуда я знаю? Нет, Зинуля ещё на даче. Да не был он у неё на даче, как он туда поедет?!

— Не ори, — лениво сказала мама. Она тут же сидела за столом и чертила карандашом по клеёнке, за что Асю всегда, например, ругает. Опять небось рисовала рожи. Все рожи у мамы на одно лицо: курносый нос в профиль, губы толстые, чубчик и огромный глаз.

«Ты бы хоть поэстетичнее чего-нибудь изобразила», — посоветовал как-то папа. «А это мой идеал красоты», — строптиво сказала мама. Полюбовалась на свой идеал и сама засмеялась. «Ничего идеал! — оценил тогда папа — На улице такой встретишь, сразу снимай часы и кольцо». — «Я уж найду что делать, если встречу», — пообещала мама. Но идеала своего всё равно не изменила.

— Я не ору, я волнуюсь, — объяснила тётя Неля и опять закричала в трубку: — Нет, это я не тебе. К Ткаченко он не поедет. Там кот белый. Ну и что? Я не говорю — злой, я говорю — белый. Сеня его не выносит. Ничего я ему не сделала! Себе ванну напустила, а он вообразил, что ему. Скажешь тоже — ударила! Куда он денется? Ясное дело, сразу же позвоню…

Тётя Неля положила трубку, сняла новую шляпу и кинула на диван, вот до чего разволновалась.

— Ну, дрянь какая! — сказала с чувством.

В шляпу сразу залезла Мария-Антуанетта и стала в ней устраиваться. Ужасно любит новые вещи! Фингал понюхал и отошёл. Он новых вещей не любит. Фингал любит только детскую клизму, жёлтую, как спелая груша. Её удобно бросать и выгребать потом лапами из-под батареи. Когда Фингал жамкает свою клизму, она чавкает, ворчит и фуфыркает. Мария-Антуанетта тогда бросает все свои дела и глядит на Фингала, не мигая, как в телевизор.

— Ну, дрянь! — не может успокоиться тётя Неля.

Тут и спрашивать нечего. И так ясно. Опять у Чукреевых сбежал из дома Сенатор, которого они зовут Сеня. Это их пёс. Он вообще-то метис, но кто-то у него в роду был эрдель. Сенатор похож на эрделя. Шерсть коричневая, жёстко-курчавая и пружинит, если погладишь. Но Сенатор не любит, когда его гладят. «В этом есть элемент снисходительности», — так объясняет папа. А у Сенатора исключительно развито чувство собственного достоинства. Если он у тебя из рук берёт бутерброд с ветчиной, ты должен быть ему благодарен. Не из каждых рук он ещё возьмёт!

— Ударила! — всё никак не успокоится тётя Неля. — Его ударишь, как же. Сроду пальцем никто не тронул. Ему уж слова нельзя сказать. По-французски, что ли, с ним изъясняться?!

— Французского ты всё равно не знаешь, — утешила мама.

— Не знаю, — легко согласилась тётя Неля.

— Я тоже не знаю, — вздохнула мама.

— Значит, другое что-нибудь знаешь, — легко отмахнулась тётя Неля.

У неё легкий характер, мама считает. Тётя Неля как-то умеет сама с собой примириться и при этом оставаться сама собой. Ну, не знает она французского — ну и что? Английский она тоже давно забыла, который они с мамой в университете сдавали. А что из этого?

А мама, когда впервые за границу попала по туристской путёвке, она вообще онемела. Вообще рот там не могла открыть. Во всё только пальцем тыкала, как слабоумная. В дворцы, в бульон, в картины великих мастеров. А между прочим, если бы тётя Неля туда попала, в Англию, например, она бы сразу заговорила, и англичане бы её сразу поняли — мама просто уверена. Потому что в тёте Неле есть заразительная лёгкость.

Мама уже прилетела обратно: едет в автобусе из аэропорта. Кругом все давным-давно по-русски болтают, а она всё молчит, как слабоумная. Ей кажется, что никто уже больше её никогда не поймёт, если она и заговорит. Хорошо, контролёр подвернулся: «Ваш билет?» Мама молча по карманам зашарила. Только глаза таращит. Тут до неё дошло — она ж поняла, что этот чудесный контролёр ей сказал! «Вот билет! — закричала. — Вот!» И никак потом не могла остановиться: «Спасибо! Нет, вы меня нисколечко не толкнули! Проходите, пожалуйста!» Как угодно была готова, чтобы её толкали, — только чтобы на русском языке.

Мама без русского языка жизни себе не представляет. Но если бы она ещё какой-нибудь язык знала, она бы ещё больше не представляла, а жизнь её была бы богаче…

Но тёте Неле совершенно сейчас не до этого.

— Нет, на что он обиделся?! — всё повторяет. — Вы меня просто из интереса спросите, что я такого ему сказала?!

— Ну, сообщи нам, — улыбается мама. — Облегчи душу.

— Вот именно, — обрадовалась тётя Неля. — А то зачем бы я через весь город сюда тащилась?

Тётя Неля всегда ездит к маме облегчить душу. Долго вдвоём на кухне сидят и никого больше не пускают.

Папа потом удивляется: «И не надоело тебе?» А мама отвечает: «Мне никогда не надоест, потому что Нелька — человек верный». — «Больно уж говорлива», — осторожно замечает папа. Но мама сердится: «Это, как известно, не самый большой у людей недостаток».

Никак не даёт тётю Нелю в обиду, даже папе.

Они с мамой вместе в университете учились. Но тётя Неля тогда пела в хоре, а мама моталась по экспедициям, им и поговорить было некогда. Они тогда не очень дружили, только здоровались. Потом мама на Север уехала. А тётя Неля осталась в Ленинграде, чтобы петь в своем хоре. Голос у неё уже позже пропал, когда у тёти Нели родилась Даша. И тут мама вернулась с Севера. Она совсем другая вернулась. Ей вдруг показалось, что она видала такое, чего другие никто не видят. И надо срочно об этом написать.

Как там, на Севере, где она была, прекрасно! Какие люди и какой этот Север! Посреди лета снег летит прямо на цветущие маки, а они только встряхиваются и опять цветут. Дикая нерпа танцует в морской воде рядом с лодкой, и можно близко ей заглянуть в глаза, где только чистота и наивность. Вольные олени бегут через тундру, и рога над ними взблёскивают, как дворцовые вешалки. Или, наоборот, мороз — плюнешь и слюна на лету замерзает. А люди всё равно живут, строят дома, ловят рыбу, учатся заочно, дарят друг другу подарки, летят на вертолёте к больному, смеются, даже заводят себе грудных детей, и эти дети тоже смеются в своих колясках на таком морозе…

Мама села и написала повесть. Послала повесть в журнал. Потом — в другой журнал. И ещё в третий. И из всех журналов маме ответили. Ей ответили, что надо не так писать. Совсем не так! А надо писать, как Тургенев. Или надо, например, как Лев Толстой. Или как Антон Павлович Чехов. Если мама напишет, как Шолохов, они с удовольствием напечатают. А пока пусть мама читает классиков и займётся каким-нибудь делом. Не знали, конечно, что никаким другим делом мама заниматься не может, потому что она увидела что-то такое, чего другие не видят, и ей нужно теперь об этом написать.