— И большой у него запас? — осторожно поинтересовался папа.

— Больше сотни, это уж точно, — сознался артист Стурис. Теперь уж чего скрывать! — Это таких, которые нельзя слушать.

— А новые он запоминает? — спросила Ася.

Гарик сидел с равнодушным видом, будто и не о нём говорили и будто сам он сроду ничего никогда не говорил.

— Запоминает, — кивнул артист Стурис. — Только он старых, к сожалению, не забывает. У них долгая память, говорят, у попугаев…

— Я только одного не понимаю, — задумчиво сказал папа. — Как можно вашего Гарика сажать в театре на сцену? Я даже и на галёрку бы не рискнул.

— О, это как раз совершенно безопасно, — впервые улыбнулся артист Стурис. — Он только дома говорит, в этих стенах.

Был, правда, один случай, когда Гарик заговорил на улице. Но это был исключительный случай! Он, вообще-то, произошел недавно с женой артиста Стуриса. Когда жена потребовала, чтобы Стурис убрал куда хочет своего попугая, Гарик сразу понял, что она — ему враг. Он всё-таки недюжинного ума! И жену буквально возненавидел. А сам Лёша как-то на целый день задержался в театре. Жена пожалела своим женским сердцем, что Гарик сидит такой грустный. И пошла с ним гулять. Они ушли от дома довольно далеко. Гарик смирно сидел у жены на плече. А когда они вошли в садик, где никого поблизости не было, он вдруг долбанул её в ухо. В самую мочку! Кровь так и брызнула. Это самое кровавое место — мочка. Жена закричала на Гарика. Вот тогда-то и он на неё закричал.

Так они и бежали по людной улице. Жена артиста Стуриса, вся в крови. И у нее на плече — орущий попугай. Жена забежала в «Скорую помощь». А ей никакой помощи оказывать не хотят. Стали её стыдить, что такая молодая женщина! И такие слова! Как не стыдно!…

После этого случая жена окончательно сказала: или я, или он.

— Но раз такой случай всё-таки был… — стоял на своём папа. — Я бы на вашем месте, Алексей Николаевич, всё же поостерёгся. Ляпнет что-нибудь в публику. Или режиссёру.

— Режиссёр дурак, — вдруг отчётливо сказал Гарик.

— Вот видите? Он всё знает.

— Ага, слышит в театре, — признал артист Стурис. — Уши ему не заткнёшь. А дома потом выдаёт.

У артиста Стуриса вдруг сделалось на мгновенье такое озорное, лобастое, откровенно мальчишеское лицо, что папа вдруг всем своим уже тяжелеющим телом ощутил, как он ещё блистательно молод, этот Алексей Николаевич Стурис. Как ему невозможно расстаться с детской своей мечтой, которая сама опустилась ему на ладонь. Как он верит, что всё само собой образуется в его жизни. И на всех заборах засияют огромные афиши с его именем. А жена и сын будут счастливо смеяться и обнимать его за хрупкую шею…

Но Ася только увидела, как у папы вдруг стало грустное и мягкое лицо, какое бывает у него, когда он провожает маму на вокзале, если мама не видит, что папа на неё смотрит.

— А какой же концертный номер вы, Лёша, с ним приготовили? — спросил папа мягко…

Тут артист Стурис вдруг покраснел.

Он никакого номера с Гариком даже и не готовил. Ему просто ужасно хочется иметь хорошую фотографию своего Гарика. Тем более, что ему почему-то кажется, что он не в силах будет расстаться с женой и сыном. Поэтому он, можно сказать, обманом заманил папу к себе домой. И хотел ему тут открыться наедине. Он никак не ожидал, что папа может приехать с дочерью…

Ася слегка даже обиделась, что ему всё время мешает дочь.

Но папа, наоборот, расцвёл.

— Вот и прекрасно! — весело сказал папа. — Мы с Асей вас сейчас великолепно отснимем. Аська, давай ставить свет!

И пока они устанавливали аппаратуру, нужную для работы, артист Стурис задумчиво сидел в кресле, а над ним, молчаливый и гордый, будто сидя парил красавец попугай. Красный, зелёный, синий.

Потом Стурис вздохнул и сказал:

— Может, его Мурманскому траловому флоту подарить, как вам кажется, Юрий Георгиевич?

Папа от неожиданности чуть не уронил аппарат.

— Почему — именно Мурманскому траловому?

— Ну, не знаю. На какой-нибудь сейнер. Море. Стихия. Они ко всему привыкли.

— Может, вы и правы, — засмеялся папа.

Тут у Аси в руках ярко вспыхнула лампа, и папа сделал первый снимок.

Ася убиралась у себя в комнате.

На диване Богданов что-то строил из кубиков. Впал сегодня в детство. Лариса (ну, по паспорту она — Нюра) спала на подушке, свернувшись клубком. Хвост у Ларисы вздрагивал, значит, что-то ей снилось. Этот хвост особенно всем не нравится, что он голый. Но он никакой не голый, а наоборот — бархатистый, надо только вглядеться. Никто не желает вглядываться, сразу: «Фу, какой хвост!»

Ася влажной тряпкой протёрла подоконник. Ткнула этой тряпкой Фингалу в нос, чтобы он чувствовал. Это чьи, интересно, лапы на подоконнике? Их теперь оттирай! Фингал ничего не понял. Решил, что Ася играет. Выхватил тряпку и носится с ней по комнате.

Глупый ещё! Ася пока занялась столом.

Чтобы был порядок. Ни одной ненужной бумажки нигде не валялось. Ненужных у Аси вообще нет, но это долго объяснять. Ася просто сгребла их в ящик и сверху аккуратно прикрыла тетрадками. Теперь порядок! Мама иногда заглядывает. Но, конечно, не роется. Рыться в чужом столе — это неделикатно, всё равно как прочесть чужое письмо. Мало ли что у человека в столе? Может, личная тайна, каждый имеет право на свои тайны. У Аси особенно интересного ничего нет, чтоб такая уж тайна. А вдруг? Например, в самом нижнем ящике лежат записки, которые прошлой весной ей ребята писали в больницу. Богданова, например, записка: «Дарагая Ася! Как чустуишь? Я учусь плохо. Жилаю счастя. Богданов». Но эти записки мама читала, Ася сама давала…

Теперь фломастеры надо собрать в коробку. Вдруг уже не пишут? Ася взяла и попробовала на зеркале. Ух, здо́рово как на зеркале! Увлеклась и во все зеркало нарисовала красную лошадь, которая танцует на задних ногах и ещё в синей шляпе.

— Посмотри! — сказала Богданову.

Богданов поднял голову от своих кубиков:

— Ну, лошадь…

— А чего она делает?

— Служит, — сказал Богданов и снова уткнулся в кубики.

— Она собака, что ли? — засмеялась Ася. — Ты что строишь? Построй ей конюшню!

— Ладно, — вяло кивнул Богданов. — Сейчас построю.

Надо пол ещё подмести. Ася взялась за веник. Фингал тоже сразу взялся. Стали этот веник трясти. Тут вошла мама:

— Ну, Лапин, заканчиваешь?

Кроме Чингисхана, мама зовёт Асю «Лапин» и ещё много как зовёт, всего сразу не вспомнишь. Ей одни и те же слова быстро надоедают, вот она новые и придумывает. Придумает и Асю зовёт.

— Почти, — Ася вырвала у Фингала веник, вернее — что от него осталось. — Догадайся, кто у нас в комнате?

— Сейчас догадаюсь, — сказала мама. — Ты, я, Вадик Богданов, Фингал, чечётки в клетке, Лариса, она же — Нюра, и танцующая кобылица Суспензия, вроде — всё?…

— Всё, — засмеялась Ася. — А куда она идёт?

— Ну, во-первых, на улице очень жарко. Дома даже белые, такое солнце. Даже тени от домов белые, они выгорели. А у неё шляпа с большими полями, и ей прохладно, будто наелась мороженого. Идёт она, безусловно, к своей дальней родственнице, ослице по фамилии Валаамова, которая торгует на углу Конюшенной площади мятными пряниками и пять раз на дню чистит зубы жёсткой щёткой…

— А почему — пять раз?

— Чтобы не так было мятно во рту.

— А почему — жёсткой?

— Чтоб зубы блестели, — объяснила мама. — Даю тебе ещё десять минут, чтоб навела шик-блеск. Хватит?

— Хватит, — сказала Ася. — А можно, я её не буду стирать?

— Зачем же стирать? — удивилась мама. — Мы её папе подарим на день рождения следующей осенью девятнадцатого сентября.

— До следующей осени она сама слезет, — сказал с дивана Богданов.

— При живости её нрава — пожалуй, — легко согласилась мама. — Но мы посмотрим, чтобы она далеко не ушла.

Улыбнулась Богданову, и уже её в комнате нет.

— Неправда всё, — мрачно сказал с дивана Богданов.