Впечатление было убийственное.

Король молчал, и в огромном зале стояла мертвая тишина. Людовик не шевелился, и казалось, что некий волшебник превратил всех этих блестящих кавалеров и ослепительных дам в мраморные изваяния. Король замер с непроницаемым лицом, скрывая досаду и, скажем честно, страх перед неминуемым объяснением с Кончини, и на лицах статуй, которые минуту назад были галантными придворными, тоже ничего нельзя было прочесть. Друзья и враги Кончини — все окаменели, ожидая реакции Людовика, готовые тут же подражать ей. Только на губах у Пардальяна играла насмешливая, чуть презрительная улыбка, а в глазах прыгали веселые искорки.

Гнетущая тишина смутила Вальвера. Увидев статуи вместо людей, он содрогнулся. Ему казалось, что на бесстрастных лицах написано осуждение. Весь его гнев — в котором, вероятно, была и доля неосознанной ревности — улегся как по волшебству. И Одэ стало ясно, что он совершил нечто ужасное. Уверяю вас, что в этот миг он отнюдь не гордился собой. Наоборот, Вальвер ругал себя последними словами.

«Бей меня лихорадка! — в отчаянии думал он. — Порази меня чума! Какая муха меня укусила?! Устроить такой скандал — в Лувре, на глазах у Его Величества, в присутствии королевы-регентши, при всем дворе!.. Да я сошел с ума! Может, меня цапнула бешеная собака?.. Что же она не разорвала, не загрызла меня насмерть? Эх, дьявол, лучше бы она сожрала меня со всеми потрохами… Стоял бы себе спокойно! Так ведь нет, решил силу свою показать! Жалкий хвастун, хам, грубое животное, скотина! Вот это влип! Ох, как кружится голова… Сама готова слететь с плеч… Будто на ниточке болтается… Сам виноват! Голову не жалко, черт с ней… Я честь свою уронил, вот что страшно! Все решат, что я человек невоспитанный и что такому нечего делать в приличном обществе. Меня будут считать грубияном, неотесанным мужланом… Меня, потомка славного рода Вальверов! О, чтоб мне пусто было! Ух, гром и молния, тысяча чертей!»

Одэ раскаивался искренне и глубоко. Но было уже поздно. И молодой граф сказал себе:

«Заварил кашу — теперь расхлебывай. Пусть меня казнят, но я не хочу прослыть наглецом… Надо объяснить все королю, извиниться…»

Следует заметить, что Вальвер мог спокойно уйти, но даже не подумал об этом. А ведь это был лучший способ сохранить голову: которая «болталась на ниточке». Юноша любил и был любим, у него было множество причин дорожить жизнью. Но он не вспоминал об этом. Его волновало лишь то, что он опозорился в столь блестящем обществе. Страх прослыть неотесанным мужланом заглушил мысли об опасности, что доказывает: Вальвер был еще большим ребенком.

Забыв обо всем, он направился туда, где стояли Людовик XIII и Пардальян. Перед графом расступились, как перед зачумленным; придворные не знали, что решит король.

Когда Вальвер двинулся с места, все эти статуи ожили, зашевелились, словно развеялись таинственные чары.

Первым зазвучал голос королевы. Явно отвечая на вопрос, заданный шепотом, Мария Медичи громко заявила:

— Конечно, это не дворянин. Это простолюдин какой-то без роду и племени. Он силен, как бык, и ведет себя, как последний дикарь. Надо выяснить, как он сюда попал. Да еще и подошел к Его Величеству — нет, это просто верх бесстыдства! Этот человек заслуживает самого сурового наказания — в назидание всем наглецам и грубиянам!

Эти слова были прямым предупреждением сыну. На Вальвера они подействовали, как удар хлыста.

Возбужденный Кончини принялся что-то быстро говорить королеве, а та согласно кивала головой. Леонора поддерживала мужа со свойственной ей решительностью. Как и опасался король, глупая выходка становилась чрезвычайным происшествием.

Как обычно, лицо Фаусты было непроницаемым; красавица не принимала участия в обсуждении досадного инцидента.

Король был очень расстроен, и Пардальян тихо предупредил его:

— Господин д'Анкр потребует кровавой расправы… Не забывайте, сир, что отдать ему господина де Вальвера — это все равно что схватить меня самого, связать по рукам и ногам и швырнуть своре ваших врагов.

— Я никогда не поступлю так, сударь, — пообещал Людовик. — Но…

Он не закончил своей мысли, однако Пардальян все понял без слов. И друзья короля, которые знали его дольше — что вовсе не означает, будто они знали его лучше, чем шевалье, — тоже сообразили: монарх искренне хочет того же, что и Пардальян, тем более что Людовик слепо верил шевалье, чувствуя, что над ним, четырнадцатилетним подростком, нависла страшная угроза и что лишь Пардальян может его спасти. Королю было совершенно ясно, что в его собственных интересах защитить Вальвера, голову которого сейчас потребует Кончини. Добавьте еще то, что сам король вовсе не гневался на Одэ. Даже наоборот. В душе он ликовал, как ребенок, радуясь унижению, которому подвергся ненавистный фаворит: ведь всем было понятно, что Вальвер не только проучил Роспиньяка, но и запятнал честь самого Кончини. И королю хотелось не наказать молодого графа, а наградить.

Почему же в таком случае его одолевали сомнения?

Все дело в том, что Людовик XIII уже в юные годы начал проявлять ту нерешительность и слабохарактерность, которые сохранил на всю жизнь и благодаря которым стал игрушкой, пусть и не всегда послушной, в руках такого волевого человека, как Ришелье. Король знал о своей слабости. Он понимал, что ему трудно будет возражать упорному Кончини, которого всячески поддерживает королева; юноша опасался, что ему снова придется сдаться — как сдался он только что, когда всем уже казалось, что фаворит повержен окончательно и бесповоротно. Вот почему король боялся вступать в борьбу с Кончини. Тем более что требование маршала на этот раз было вполне законным: по справедливости Вальвера действительно следовало наказать.

Пардальян прекрасно чувствовал состояние короля и подумал без всякого почтения:

«И хочется, и колется, понимаю… Ладно, возьму все на себя. У меня, слава Богу, спина широкая — и кто за ней только не прятался…»

Шевалье сразу нашел единственное решение и громко спросил:

— Угодно ли Вашему Величеству, чтобы я ответил от вашего имени господину д'Анкру?