— Говорят, что на горе никого такого и быть не может. Сюда нельзя приходить, не испросив разрешения или в Адзути, или у наместника Киото. Более того, закон запрещает жить здесь кому бы то ни было за исключением строго определенного числа монахов.

— Закон есть закон, — отозвался Мицухидэ. — Но религиозное рвение по природе своей не похоже на людское племя, которое можно истребить раз и навсегда. Скорее всего, здешние старцы приняли нас за воинов из Адзути и поспешили спрятаться. И настоятель со своими приближенными наверняка и сейчас где-то здесь, на горе. Гэнъэмон, объясни людям, что им не следует нас бояться, и спроси еще раз о настоятеле.

Гэнъэмон уже направился к костру, но тут Мицухару сказал:

— Пойду-ка к ним лучше я. Гэнъэмон очень суров на вид, они ни за что ему ничего не расскажут.

Однако, дожидаясь возвращения Мицухару, Мицухидэ вдруг увидел человека, которого никак не ожидал здесь встретить.

Он был одет в зеленую монашескую рясу с капюшоном, белые штаны и соломенные сандалии. Ему было не меньше семидесяти, но губы его были сочны, как у юноши. Седобровый, он казался журавлем, вырядившимся в монашеское одеяние. И сопровождали его двое слуг и какой-то мальчик.

— Князь Мицухидэ! Вот и хорошо, вот и замечательно! Право, не думал, что повстречаю вас здесь. Я слышал, будто вы в Адзути. Так что же привело вас в это заброшенное место?

Говорил он не как старик; голос был звонок, а на губах постоянно играла безмятежная улыбка.

Напротив, в немалое смущение пришел Мицухидэ. Под острым взглядом из-под седых бровей он замешкался с ответом.

— Вы ведь лекарь Манасэ, не правда ли? Я на несколько дней остановился в крепости Сакамото и подумал, что прогулка в горы поможет мне избавиться от уныния, которое навевает сезон дождей.

— И впрямь нет лучшего лекарства для души и тела, нежели прогулка по холмам и общение с природой. Да ведь по вас с первого взгляда видно, как вы устали. Вы получили на службе отпуск по болезни? — осведомился лекарь, сощурив глаза до узких щелок.

По неведомой ему самой причине Мицухидэ не мог лукавить в разговоре с человеком, обладающим столь прозорливым взглядом. Манасэ врачевал еще в те времена, когда сёгуном был Ёситэру, отец свергнутого сёгуна Ёсиаки. Манасэ и Мицухидэ давно не виделись, но некогда не раз коротали время в беседах и за чашечкой сакэ в крепости Адзути. Нобунага часто приглашал Манасэ на чайную церемонию, а чуть заболев, немедленно призывал его. Князь Ода доверял великому лекарю куда больше, чем своим приближенным врачевателям.

Манасэ, однако же, не любил общества сильных мира сего, и каждый вызов в Адзути из Киото, где он жил, становился для него, невзирая на отменное здоровье, истинной мукой.

Тем временем вернулся Мицухару, который так и не дошел до костра, потому что Гэнъэмон воротил его с полдороги.

— Произошла случайная встреча, и это грозит нам досадными осложнениями, — прошептал ему Гэнъэмон.

Но когда Мицухару увидел, что случайным путником оказался лекарь Манасэ, он с радостью включился в беседу. Было совершенно очевидно, что они с лекарем состоят в самых добрых отношениях.

— Какая радость! Лекарь Манасэ! Вы замечательно выглядите! Вы по-прежнему любого молодого за пояс заткнете! Вы прибыли сюда из Киото? Тоже решили побродить по горам?

Манасэ был рад встрече с друзьями и охотно отвечал на вопросы.

— Я поднимаюсь на гору Хиэй каждый год — весной или в начале лета, а потом еще раз — осенью. Я собираю здесь травы. Здесь можно найти целебные травы, о существовании которых люди даже не догадываются.

Беседовал Манасэ главным образом с Мицухару, хотя время от времени бросал острый взгляд на Мицухидэ. Чуть позже, воспользовавшись возникшей паузой, Манасэ обратился к Мицухидэ:

— Я узнал от князя Мицухару, что вам вскоре предстоит трудный поход в западные провинции. Вам следует хорошенько подумать о собственном здоровье. Когда человек достигает пятидесяти, ему нельзя забывать о своих годах, как бы хорошо он себя ни чувствовал. — В голосе Манасэ ощущалась искренняя тревога.

— Вот как? — Мицухидэ улыбнулся и повел разговор так, словно речь зашла о каком-то постороннем предмете. — В последнее время я изредка простужаюсь, но телосложение у меня крепкое, и поэтому больным я себя не ощущаю.

— А я, знаете ли, за это не поручился бы. Когда человек заболевает, он должен отчетливо это сознавать и принимать соответствующие меры. А излишняя самонадеянность, которую проявляете вы, может иметь весьма серьезные последствия.

— Так что же, вы думаете, что у меня что-то серьезное?

— Судя по вашему лицу и по голосу, я могу с уверенностью сказать, что в настоящее время со здоровьем у вас не все в порядке. Речь не идет о каком-то серьезном хроническом заболевании. Скорее усталость и напряжение оказали угнетающее воздействие на внутренние органы, что нарушило баланс деятельности организма.

— Если речь идет об усталости, то вы абсолютно правы. За последние несколько лет я участвовал во множестве сражений, служил что было сил своему князю и, естественно, перенапрягался, причем практически постоянно.

— Говорить об этому человеку, столь искушенному в науке врачевания, как вы, все равно что проповедовать буддизм самому Будде, но вам и впрямь нужно позаботиться о своем здоровье. Пять внутренних органов — печень, сердце, селезенка, легкие и почки — связаны с пятью излучениями, с пятью тонкими силами и с пятью звуками. Скажем, если больна печень, у вас обильно текут слезы; если поражено сердце, вас постоянно одолевают всяческие страхи, будь вы хоть самым храбрым человеком на свете; а если затронута селезенка, вы легко приходите в ярость. При болезни легких вы сплошь и рядом испытываете душевное расстройство и сами не понимаете причины этого. А если нарушилась функция почек, то вы подвержены резким перепадам настроения.

Говоря все это, Манасэ пристально смотрел на Мицухидэ. Мицухидэ в свою очередь был уверен в собственном крепком здоровье и не слишком-то прислушивался к тому, что говорил лекарь. Он пытался за деланной улыбкой скрыть свои подлинные чувства, но мало-помалу начинал испытывать беспокойство. В конце концов у него иссякло терпение и он, видимо, ждал удобного повода, чтобы попрощаться с лекарем.

Манасэ, однако же, раз заговорив, не был склонен останавливаться. И хотя для него были очевидны чувства, испытываемые сейчас Мицухидэ, он продолжал:

— Первым, что бросилось мне в глаза при встрече, был цвет вашего лица. Наверняка вы либо напуганы чем-нибудь, либо расстроены. В глазах у вас ярость, вы пытаетесь скрыть ее, но я вижу, насколько она сильна. Причем это не просто ярость, присущая мужчине, есть в ней и нечто жалостливое, типично женское. Не испытываете ли вы в последнее время по ночам онемения пальцев на руках и на ногах? Не звенит ли у вас в ушах? Не пересыхает ли во рту? Не появляется ли ощущения, будто вы жуете колючки? Ну, рассказывайте, что из вышеперечисленного вы иногда испытываете?

— У меня бывает бессонница, хотя как раз прошлой ночью я превосходно выспался. Что ж, я благодарю вас за внимание и советы и в ходе предстоящей кампании постараюсь соблюдать диету и принимать лекарства.

И, положив тем самым конец разговору, Мицухидэ махнул Мицухару и Гэнъэмону рукой, давая понять, что пора в путь.

Ближе к вечеру Синси Сакудзаэмон, приверженец клана Акэти, выехал из Адзути в Сакамото. С ним было всего несколько спутников. Его господин, князь Мицухидэ, убыл в такой спешке, что Синси пришлось задержаться, чтобы доделать незаконченные дела.

Едва он приехал в Сакамото и скинул дорожное платье, его окружили другие приверженцы князя и принялись нетерпеливо расспрашивать.

— Как развивались события после вашего отъезда?

— Какие слухи ходят сейчас по Адзути относительно его светлости?

Синси ответил, скрежеща зубами:

— С отъезда его светлости прошло всего восемь дней, но для приверженцев клана Акэти, остававшихся в Адзути, эти дни показались годами, проведенными на ложе из гвоздей. Каждый слуга, любой простолюдин из Адзути счел своим долгом явиться к нам с насмешками и с оскорблениями. «Это дом князя Мицухидэ? Ничего удивительного, что тут так воняет тухлой рыбой! Теперь лысому конец — он обесчещен, и ни один луч княжеской милости больше не сверкнет у него на плеши!» — вот что они говорили!