На следующее утро он встал раньше обычного. Когда он мылся, его слух уловил шум чьих-то шагов, удалявшихся к выходу. Такая поспешность возникает только в связи с чьим-то отъездом.

Мицухару выглянул из банной комнаты и осведомился у оказавшегося поблизости прислужника:

— Кто уезжает?

— Князь Мицухидэ.

— Как!

— Истинно так, мой господин. Он оделся в платье, удобное для путешествия в горы, и взял с собой только Амано Гэнъэмона. До Хёси они намерены добираться верхом. Во всяком случае, князь Мицухидэ сказал нечто в этом роде, обуваясь у входа. Это произошло какую-то минуту назад.

Мицухару никогда не пропускал утренней молитвы в крепостном храме и у семейного алтаря, но сегодня он не совершил ни того, ни другого. Он быстро оделся, препоясался и большим, и малым мечом и поспешил к главному входу. Но Мицухидэ с приверженцем уже ускакали, и остались только слуги, подтвердившие известие об их отъезде. Белые облака клубились над Симэйгатакэ.

— Кажется, сезон дождей близится к концу и здесь.

Утренний туман в сосновой роще за крепостной стеной все еще не рассеялся, и поэтому вся округа выглядела сейчас так, словно она оказалась погруженной на дно озера. Двое всадников мчались во весь опор по лесной просеке. Над головами у них, величественно взмахнув крыльями, пролетела огромная птица.

— Отличная погода, не правда ли, Гэнъэмон?

— Если она не переменится, то горы очистятся от тумана.

— Давно уже я не чувствовал себя так хорошо, — сказал Мицухидэ.

— Ради одного этого стоило отправиться в поездку.

— Но мне и впрямь больше всего на свете хочется повидаться с настоятелем Ёкавой. Только ради этого я и поехал. Если бы я пригласил его в крепость Сакамото, это вызвало бы ненужные подозрения. Нам надо повидаться тайком. Тебе придется позаботиться об этом, Гэнъэмон.

— Да уж! Вас скорее заметят у подножия горы, а не на ее вершине. Будет крайне неприятно, если среди простого люда пойдет молва о том, что князь Мицухидэ предпринял подобную вылазку. Вам следует прикрыть лицо капюшоном, по крайней мере, пока мы не минуем Хёси.

Мицухидэ надвинул капюшон как можно ниже, так что остался виден лишь один рот.

— Вы одеты, как обычный простолюдин, и седло под вами самое что ни на есть простое. Никому и в голову не придет, что это едет князь Акэти Мицухидэ.

— Ну, если ты и впредь будешь обращаться ко мне с такой учтивостью, люди все равно заподозрят неладное.

— Да, я об этом не подумал, — весело рассмеялся Гэнъэмон. — Теперь я буду держаться немного иначе, только не наказывайте меня потом за дерзость.

У подножия горы Хиэй уже два или три года шло кое-какое строительство, и улицы Сакамото мало-помалу начали обретать прежний вид. Когда двое всадников промчались по улицам селения и свернули на тропу, ведущую к храму Энряку, первые лучи солнца коснулись зеркальной глади озера.

— А как мы поступим с лошадьми, когда нам придет пора спешиться? — спросил Гэнъэмон.

— Рядом с прежним храмом сейчас воздвигнут новый, временный. Там неподалеку, должны жить крестьяне. А если их не окажется, то оставим лошадей у мастеровых, занятых на строительстве храма.

Вдогонку за ними, то и дело нахлестывая коня, мчался одинокий всадник.

— Послушайте! Мне кажется, кто-то нагоняет нас сзади! — взволнованно воскликнул Гэнъэмон.

Он явно встревожился.

— Если кто-нибудь и пустился за нами в погоню, то это, несомненно, Мицухару. Вчера он всячески пытался отговорить меня от поездки.

— Он человек великодушный и благородный. Такие в наши дни встречаются нечасто. Он слишком уж даже благороден для настоящего самурая.

— Ага, ну конечно же это Мицухару!

— И он наверняка попытается остановить вас, мой господин.

— Да только я все равно не поверну назад, как бы он меня ни уговаривал. А может быть, он имеет в виду что-то совсем другое. Если бы ему хотелось остановить меня, он мог бы взять под уздцы мою лошадь на выезде из его крепости. Да, погляди-ка, он тоже одет как подобает для поездки в гору!

Так оно и было. В последний момент Мицухару опять все передумал. Он решил, что вместо того, чтобы удерживать брата от поездки, лучше ему поехать вместе с ним и проследить, чтобы он не совершил какой-нибудь роковой оплошности.

Поравнявшись с братом, Мицухару радушно улыбнулся ему:

— Слишком уж вы спешите, мой господин. Я никак не ожидал, что ты отправишься в дорогу в столь ранний час.

— Я же не думал, что ты намерен поехать со мной. Если бы ты сказал мне об этом заранее, тебе не пришлось бы мчаться за нами во весь опор.

— Но я был против этой поездки. Мне казалось, что, даже отправившись в путь переодетым, ты все равно возьмешь с собой, самое меньшее, десяток всадников, да и не станешь нестись с такой скоростью.

— Будь это обычная поездка, я бы так именно и поступил, — ответил Мицухидэ. — Но единственной моей целью является желание помолиться за души тех, кто много лет назад принял на этой горе адскую смерть, и совершить хотя бы одну заупокойную молитву. Я ведь не в развлекательную поездку отправился, чтобы прихватить с собой сакэ и изысканные кушанья.

— Должно быть, я вчера невзначай каким-то образом задел тебя, но я ведь от рождения трусоват. И всего лишь опасался того, что ты ненароком допустишь какую-нибудь оплошность, которая впоследствии может быть превратно истолкована в Адзути. Учитывая то, как ты одет, и то, что ты намереваешься всего лишь помолиться, князь Нобунага не разгневался бы на тебя, даже прознав про эту поездку. Но ведь даже я, проживая рядом с горою, ни разу там не был. Поэтому я и решил побывать там сегодня с тобой за компанию. Что ж, Гэнъэмон, скачите вперед!

Пришпорив коня, Мицухару помчался вровень с Мицухидэ, причем не умолкая болтал, как будто опасаясь, что брату уже успела наскучить эта поездка. Он рассказывал ему о растениях и о цветах, попадавшихся им на пути, о повадках различных птиц, определяя породу каждой по ее полету, и вообще заботился о брате с тщанием заботливой сиделки, ухаживающей за больным.

Мицухидэ не мог не оценить подобного проявления братских чувств, но Мицухару говорил почти исключительно о природе, тогда как мысли самого Мицухидэ были неизменно устремлены к постижению души человеческой, даже во сне, даже когда он занимался живописью. Ведь он жил среди людей, жил в окружении враждующих между собой бесов, жил, сгорая в огне всеобщей ненависти и злобы. И даже умиротворяющий голос кукушки не мог ни избыть, ни даже умерить чувство глубокой обиды и безысходности, которое он увез с собой из Адзути.

Поднимаясь на гору Хиэй, Мицухидэ не испытывал покоя. Как это пустынное, заброшенное место не похоже на то, что здесь было прежде! Проехав по берегу реки Гонгэн до Восточного храма, они не обнаружили признаков человеческой жизни. Только птицы продолжали петь как ни в чем не бывало. С древних времен гора считалась птичьим заповедником.

— Не вижу ни одного монаха, — сказал Мицухидэ, остановившись у разрушенного храма. Казалось, его изумляла основательность, с которой некогда подошел к осуществлению своего замысла Нобунага. — А может быть, и на всей горе не осталось ни единой живой души? Давайте поищем у главного храма.

Мицухидэ выглядел глубоко разочарованным. Возможно, он надеялся застать здесь свидетельства возродившейся, вопреки всем усилиям Нобунаги, былой мощи монахов-воинов. Но когда они наконец добрались туда, где некогда высился главный храм, то и там не оказалось ничего, кроме руин и пепла. Лишь поблизости от бывшего монастыря было построено несколько жилых хижин. От хижин потянуло благовониями. Гэнъэмон отправился туда на разведку. Оказывается, несколько горных отшельников готовили рис в котелке на костре.

— Они говорят, что настоятеля Ёкавы здесь нет, — вернувшись, доложил Гэнъэмон.

— Вот как! Но может быть, есть какой-нибудь ученый монах или кто-нибудь из прежних времен?

Гэнъэмон вновь побрел к костру, но и на этот раз вернулся с неутешительным известием.