Губы девушки дрожат. Из‑под кофточки свисает конец ремешка, подпоясывающего джинсы, шнурки нарядных кроссовок не завязаны.

— Отстань! Уйди от меня. Дай хоть немного попеть, побыть с людьми!

— Ольга! В автобус! — Георгий рывком отдёргивает её и тотчас получает пощёчину.

— Смотрите, смотрите! В ней бес! В нашем присутствии бесы активизируются от ненависти к Святому Духу, — восторженно объясняет Миша и, передав гитару Лене, предлагает Георгию: «Можно я ей всё объясню, помогу?»

«Икарус», уже заправленный, подъезжает к бровке тротуара. Из передних дверей высовывается Надя.

— Господа, сходили до ветру? По местам! Светлана не потерялась?

На этот раз Светлана тут как тут. В то время, как её мать отсчитывает

под фонарём какие‑то купюры Акын О'кеичу, она разговаривает у задних дверей автобуса с низеньким пузатым человеком, тоже таящимся где- то в недрах нашего ковчега на колёсах.

— Значит, ваше имя Светлана, и вы родились восемнадцатого ноября тысяча девятьсот семьдесят пятого года… Так. Подставляем цифровые значения букв… Нумерология — великая наука, эзотерическая… Сейчас мы о вас все узнаем! — вещает пузан, похожий на старого сатира.

Поднимаюсь в автобус вслед за Георгием, на ходу спрашиваю:

— Что с вашей Олей?

— Психопатия.

— Извините, а кто она вам?

— Жена.

Заняв своё место, вижу в окно, как с этой, моей стороны в полутьме поддеревом троица с гитарой окружила Олю. Что‑то втолковывают. Миша удерживает её за рукав кофточки, хотя она рвётся уйти.

В это время Надя, как обычно после стоянки, пересчитывает рассевшихся по местам, кричит вульгарным своим голосом:

— Да что ж это за публика?! Четырех не хватает. Вахтанг, посигналь!

Георгий сидит впереди меня, нисколько не беспокоится о жене. Хоть

бы в окно постучал. Наконец, раздаётся долгий гудок.

Компания отпускает Олю. Она еле идёт, поддерживаемая Катей.

Георгий молча встаёт, пропускает на место Олю. На миг она беспомощно оборачивается ко мне. Под глазами видны подтёки косметики.

Ей примерно столько же лет, сколько смеющейся девушки из снов. Поделюсь с тобой: ни та, ни другая не в моём вкусе. Когда‑то снились соблазнительные женщины, совсем другого типа… Я просыпался оглушённый их красотой, иллюзорной близостью. А эта, смуглая, белозубая, почему она все чаще преследует меня во сне?

Плавно, чуть кренясь на поворотах, «икарус» плывёт сквозь ночь мимо встречных сполохов огней, мимо низкой луны. То засыпаю, то просыпаюсь.

То ли снится, то ли на самом деле вижу — Георгий опять молча борется с Олей, заставляет её принять таблетку.

Знаешь, такое чувство, будто я её предал, а ведь мольбой о помощи, о вмешательстве был её взгляд, когда она садилась на место… И эти трое ребят. Смешные. Несомненно хотели услышать от меня подтверждение своей избранности.

Ку–ку–ся! Ку–ку–ся…

Золотое утро. Карнизы окон, красные черепичные крыши Вроцлава усеяны голубями. А воркующей горлицы не видно. Лишь откуда‑то снизу раздаётся её призыв: ку–ку–ся…

Волна нежного, прерывистого воркования поддерживает меня, не даёт окончательно пасть духом, ужаснуться тому, что произошло минут двадцать назад. И все‑таки я вконец сбит с толку.

Тихо, чтоб не потревожить спящих со мной в комнате водителей, я вынул из сумки пакет с принадлежностями для умывания и бритья, вышел в коридор в поисках ванной. Как ни странно, ухитрился выспаться. Впервые за последние месяцы спал без снов.

Ванная комната оказалась в конце коридора — большое помещение с четырьмя душевыми кабинками и четырьмя умывальниками напротив них. То, что я увидел на стеклянной полочке над первым умывальником заставило меня замереть.

Ну, скажи, объясни, что все это обозначает? Ведь я на самом деле реально мыслящий человек, скорее, даже скептик. Терпеть не могу всякой мистики. Обыкновенный, самый обыкновенный смертный. Отчего же судьба всё время подбрасывает истории, от которых можно сойти с ума?

На стеклянной полочке над умывальником стоял цилиндр из золотистой плетёной соломки.

Тот самый.

У меня хватило воли заставить себя принять душ, побриться. Порой казалось, что все это происходит во сне.

Перед тем как покинуть ванную, я осторожно взял в руки странный предмет и думаю, что догадался о его назначении: это подстаканник. Самый обыкновенный подстаканник без ручки, в который, наверное, вставляют стакан с горячей водой, чтобы не обжечь пальцы.

Оглянувшись на закрытую дверь, я сунул трофей из снов под мокрое полотенце, отнёс в комнату, где все ещё спали водители, и спрятал его на дно сумки. Уверен, что не совершил большого греха. Что эта нелепая вещица теперь по праву принадлежит мне. И когда я вернусь в Москву, ещё попробую задать ей кое–какие вопросы. Ведь не только растения, не только фотографии людей могут отвечать на вопросы посредством мгновенно вспыхивающих в уме картинок…

Ку–ку–ся! Ку–ку–ся… Я перегибаюсь через узкий подоконник. Далеко внизу, в тенистом колодце двора на освещённой солнцем ветке платана вижу, наконец, безмятежно воркующую горлицу.

Знаешь, а все‑таки очень странно сошлось. Подстаканник… Раньше никогда и нигде не мог я видеть подобной вещи. И то, что мы должны были ночевать в Варшаве, а оказались здесь, во Вроцлаве, где меня, словно ждал этот предмет.

В четвёртом часу ночи подъехали к относительно новому зданию, похожему одновременно на небоскрёб и на костёл. Надя долго металась, звонила у запертого входа, пока не вышел заспанный ксёндз в сутане.

А сейчас из окна веет свежестью сентябрьского утра. До сих пор толком не понял, куда я попал. Скорее всего, это международный экуменический центр с молитвенным залом внизу, с аудиториями, библиотекой, общежитиями. С кухнями и столовыми чуть не на каждом этаже. В данный момент я стою на одиннадцатом. Издали слышится беготня, русская речь. В конце коридора появилась Тонечка, зовёт завтракать.

При входе в зал, где уже накрыты столы, слева на стене висит большое распятие. Отец Василий, умытый, с расчёсанной бородкой стоит напротив него в почтительном окружении всей нашей компании. Даже Надя и оба водителя переминаются чуть поодаль.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! — торжественно произносит отец Василий.

Вслед за ним все осеняют себя крестным знамением. Повторяют слова молитв. Особенно старается Акын О'кеич. Сбрил щетину со своих несколько бабьих щёк, выспался. Крестится с артистической истовостью. Можно ли было подумать о подобной метаморфозе, когда мы видели его несколько лет назад по телевизору на заседаниях Верховного Совета?

А вдруг я просто пристрастен, и он действительно пришёл к Богу?

Отец Василий громко и вдохновенно молится за нашу страну, за Президента, за власти, за умножение плодов и хлебов.

Уже десятый час. Монашки в чепцах деликатно звякают чайниками и посудой на столах, призывая к завтраку. Даже Тонечка украдкой глянула на часы.

Наконец, духовный пастырь приглашает всех к столам.

Я занимаю свободное место рядом с Колей и Вахтангом и оказываюсь напротив Светланы с её похожей на мальчика юркой матерью. Наискось от меня сидят Георгий и Оля. Он разрезает круглую пышную булочку, намазывает половинку маслом и джемом, подаёт ей.

«Вот и славно, — думаю я, — заботится…»

В зале нет окон. Горит электричество. Но я знаю — там, за стенами, разгорается солнечный день. Торопливо доедаю бутерброд, допиваю кофе. Хочется поскорей уйти, побыть одному в незнакомом городе, смешаться с прохожими, услышать чужую речь… Когда‑то в молодости это называлось — «открытое море приключений».

Вставая, успеваю заметить — мать Светланы шустро сгребает с вазы оставшиеся булочки, сбрасывает их в сумку. Что ж, практично. Обедом нас не обеспечивают. До ужина можно проголодаться. И я жалею, что не успел взять собственную несъеденную булочку.

Оба лифта заняты. Обождав несколько минут среди все прибывающих из столовой соотечественников, в нетерпении сбегаю вниз по лестницам с одиннадцатого этажа. Пусто. Гулко. Чисто. Пойми, я никого не презираю. Просто хочется после этой двухдневной скученности в автобусе побыть одному. Без чужих проблем. Явление соломенного подстаканника из сна, вместе с ужасом, почему‑то вселяет надежды. Сам не знаю на что.