Она уже не слышит. Впала в забытье.

Странно, что Георгий не проснулся. Невероятно. Неужели отчаялся и решил — будь что будет?..

Подлокотник между нашими сиденьями давит, и Ольга, не просыпаясь, перебирается ко мне на колени. Держу её в объятиях, как ребёнка.

А теперь скажи мне, почему я стал противен сам себе? Со стороны всё это, может быть, и выглядит благородно, даже красиво — этакий добродетельный христианин, спасающий вокруг всех и вся. Фрица. Олю. Дженнифер от рака… Что происходит? Я вовсе не из команды по борьбе с чрезвычайными ситуациями. Ни брата, ни сестры. Никаких родственников.

Был у меня друг — мой духовный отец. Его убили. Была жена — упала мёртвой у подъезда нашего дома. Инфаркт.

Кроме тебя, никого не осталось. С тобой разговариваю, о тебе думаю.

Я в отчаянии от того, что творится в мире, от того, что творится со мной. Если бы я мог, подобно Роберту Льюису Стивенсону уехать куда‑нибудь на тропический остров, писать под сенью пальм у океана нечто вроде «Острова сокровищ»!

…Сижу дурак дураком с этой несчастной Олей. Сейчас автобус доедет до места. Зажжется свет. И все увидят меня с чужой женой на коленях. У людей ведь принято думать прежде всего что‑нибудь плохое, пошлое. Всем не объяснишь. Дурацкая, чаплинская ситуация. Вечно попадаю в такие.

Вот уже замелькали за занавеской редкие огоньки какого‑то селения. Автобус замедляет ход.

— Оля, Оленька… Кажется, мы приехали.

Она ещё тесней прижимается ко мне.

— Господа! — Хрипло возглашает Надя, и в автобусе загорается свет. — С приездом! Нас встречают. Просьба в салоне ничего не оставлять!

Георгий резко оборачивается. Секунду смотрит на нас с Олей. Потом вскакивает и на глазах у всех забирает от меня свою жену.

Автобус останавливается. Скажи, отчего я сижу как оплёванный? Разве я сделал что‑нибудь плохое?

Заставляю себя встать. Перекидываю через плечо ремень сумки. Выхожу последним.

Южная ночь. Стрекочут цикады. Неужели это я стою здесь, во Франции поодаль от наших, толпящихся под фонарём вокруг человека в монашеском одеянии со списком в руке? Даже тут один среди всех. Всю жизнь тянет к людям, в теплоту их муравейника. И всю жизнь отбрасывает.

Идет распределение — кто и где будет ночевать. Большую часть — всех молодых, в том числе и Олю с Георгием — уводят в темноту, в коттеджи. Остальным предлагают пройти в гостиницу.

Шагаю за всеми к белеющему сквозь ветки кустов и деревьев домику. Выясняется, меня поселили в одной комнате с Игорем.

Справа на сцене трепещут сотни свечей, а здесь, в полутьме длинного зала, похожего на громадный стадион, сидят тысячи людей со всего мира.

Череда монахов в длинных белых одеяниях торжественно движется по центральному проходу, рассаживается в высокие кресла.

Усиленные динамиками, раздаются молитвенные песнопения. Дивная музыка. Хрустальный детский голосок время от времени выводит — «Господи, помилуй…»

Я сижу на одной из ступеней амфитеатра. Передо мной море людей, расположившихся на полу. Кто сидит по–турецки, кто в позе лотоса, кто стоит на коленях. Тысячи белых, чёрных, желтолицых людей со всех континентов Земли.

Слова молитв повторяются на французском, английском, немецком, греческом, русском, польском языках.

Даже на китайском, на японском. Каждая молитва заканчивается прославлением Бога — «Аллилуиа, аллилуиа…»

Рядом со мной сидят Коля, Вахтанг и Надя.

Впереди подо мной различаю Олю, Георгия. Оля смотрит на меня. Лицо просветлённое. Кажется, в слезах. Других наших не видно. Во главе с отцом Василием они где‑то впереди, у сцены. Игорь тоже там.

…Видишь, как получилось. Из‑за него, из‑за этого Игоря я неспособен отдаться молитвенному настроению. Ехал сюда с такой надеждой… Душе моей нет покоя.

Неприязнь Игоря ко мне объясняется очень просто: ненавидит евреев, антисемит. О чём он с издевательской вежливостью поторопился сообщить вчера. Сразу же, как только мы оказались вдвоём в тесном номере гостиницы.

— Ну и хохма! Поселили с евреем! — так он и заявил.

Я промолчал. Погасил ночник на тумбочке. Даже удалось заснуть. Снова привиделось лицо белозубой смеющейся девушки.

А утром, когда я брился перед тем, как пойти сюда, в этот храм, Игорь снова принялся извергать свой яд.

Мне казалось, что я давно уже постиг науку сдерживаться, жалеть этих несчастных людей — антисемитов. Но Игорь меня, что называется, достал.

— Почему вы, евреи, всюду лезете? Лезете в наш шоу–бизнес, как бы проникаете всюду с вашими связями, — бубнил он, пока я брился. — Вот вы, зачем проникли в нашу православную веру? Мало вам синагоги? Хотите подмазаться к нашему Христу?

Я давно уже заметил, что он кстати и некстати употребляет слова «как бы» и «некий». По этой языковой метке подобных личностей давно сообразил, что она означает.

Неуверенность. Изначальную неуверенность в себе. Отсюда и коса, и серьга в ухе. И закомплексованность. Желание за счёт унижения другого человека возвыситься в собственных глазах. Когда он допёк меня, сказал, что я, еврей, хочу вроде бы незаконно примазаться к православию, ко Христу, я не выдержал, спросил: «Ваш папа — кинорежиссёр? Дипломат?»

Я ведь знаю, что такого рода супермены — дети известных людей, пристроивших своих избалованных чад, как правило, куда‑нибудь поближе к искусству. Здесь вроде бы не нужно знать математику, точные науки. При некоторой ловкости можно заработать большие деньги, известность. А таланта нет. А сказать нечего. Вот они и изгаляются кто во что горазд, кто в кино, кто в живописи, маскируя свою бездарность под «авангард», под «параллельное кино», под что угодно.

— Да. Отец — кинорежиссёр, — сбитый с толку Игорь назвал фамилию известного кинодокументалиста. — Это как бы не имеет отношения к нашему разговору.

— Имеет!

Больше я ничего не сказал. Сдержался. Но посуди сам, чего мне будет стоить это соседство в течение семи дней нашего пребывания здесь, в экуменическом центре, объединяющем всех христиан…

— До чего красивы монахи, — шепчет Надя, утирая слезы умиления.

В этот момент свет гаснет. Наступает полная тишина. В темноте каждый предоставлен самому себе, своим думам.

Пауза для медитации.

Постепенно глаза привыкают, и во мраке над тысячами склонённых голов начинаю различать золотистое свечение. Оно поднимается, ширится… Но тут вспыхивает электричество, из динамиков вновь звучит хор.

— Аллилуиа, аллилуиа…

Монахи поднимаются со своих мест, белой чередой уходят в сторону сцены, скрываются за высокой дверью. Богослужение заканчивается.

В густом потоке людей выхожу из этого то ли храма, то ли религиозного театра. Какое счастье вырваться из этого искусственного мира на свет Божий!

Сейчас, когда я вышел на вольный воздух, в мир утреннего света, увидел своих друзей — деревья, живущие вдоль длинной дороги, а за ними сочную, зелёную долину, простирающуюся сколько хватит глаз — до горизонта, я с особой силой ощутил красоту мира.

И вот ведь как бывает, не успеешь подумать о чём‑либо, тут же кто‑то словно подхватывает твои мысли. На свой лад.

— Не храм, а дом Божий! Вы почувствовали? Правда, замечательно?

— восторженно говорит Тонечка, нагоняя меня.

Соглашаюсь. Киваю.

— Чудесно! Так вот молиться три раза в день… Снова сподобилась. Целую неделю! Посмотрите вокруг, какие радостные, просветлённые лица у всех!

Покорно озираю идущих рядом. Вот отец Василий. Акын О'кеич. По- чему‑то подмигивает мне. Сталкиваюсь взглядом с Игорем. И вдруг понимаю — не только недели, двух дней не вынесу обязаловки, участия в этом действе.

Густой поток людей разделяется натри рукава, ведущие к трём огромным, похожим на цирковые шапито, брезентовым шатрам.

Один из них возвышается посреди поля. Туда‑то мы и сворачиваем за отцом Василием, проходим мимо стоящей у дороги четырёхгранной прозрачной будки с телефонами–автоматами, и я вспоминаю о том, что в моей записной книжке есть номер живущей в Париже бывшей пациентки