Когда о ком‑нибудь думаешь, мысленно с ним говоришь.

Вот и сейчас — зарокотал двигатель, в салоне «икаруса» погас свет, все, наконец, притихли. А я ловлю себя на том, что снова заговорил с тобою.

Вздрогнули, двинулись мимо окон зонтики провожающих, в сыром сентябрьском сумраке поплыли огни площади у Речного вокзала, замелькали автобусные остановки, означенные толпами возвращающихся с работы москвичей. А мы уезжаем отсюда, с этой грязной, нелепой площади. Далеко. Через всю Европу.

Что я делаю? Зачем еду? Еще не поздно сойти, спрыгнуть.

Я кажусь себе преступником. Я вконец измотан тем, что со мной происходит за последнее время. Только робкая надежда привела меня сюда. Я смешон себе с этой надеждой. Никто, ничто не поможет. И поделиться не с кем. Только с тобой.

Я сижу слева в третьем ряду, у запотелого окна. Рядом — так получилось — свободное место. То ли из почтения, желая дать мне простор во время долгого путешествия, то ли случайно, но я единственный сижу без соседа. Удобно. С другой стороны — и здесь я один. Никто меня не провожал. Давно уже никто не провожает. Ужасно хочется пожалеть себя.

Ты можешь это понять — ощущение публичного одиночества. Тебя знают сотни, тысячи людей. А ты среди них один. Совсем один.

Но сейчас такое чувство, будто кто‑то невидимый рядом. Тут, справа, в этом специально для него оставленном кресле…

Да, я решился на путешествие только в надежде на то, что хоть здесь буду окружён добрыми, божьими людьми. Быть может, утихнут, сойдут на нет внутреннее раздражение, гнев и боль.

Однажды, давно, я поймал себя на том, что разговариваю с покойной мамой. Не вслух, конечно. Не так, как пугающе шевелят губами беседующие сами с собой безумцы. Да и с живым человеком, когда его нет рядом, порой веду диалог, убеждаю, спорю.

В конце концов, что такое все мои книги? Разговор с тобой. Тоже безмолвный. Посредством считанного количества символов, называемых буквами.

Знаю — все люди, сами того не замечая, ведут постоянный диалог, или монолог, обращённый к кому‑то. Потому я не очень‑то испугался, когда впервые поймал себя на этом свойстве.

Но вот полтора месяца назад, в начале августа, вдобавок ко всему, случилось то, отчего и сейчас бросило в жар. Или это в автобусе стало так жарко?

Я расстёгиваю куртку, снимаю её и осторожно навешиваю на спинку переднего кресла, стараясь не задеть голову какой‑то девушки. Задел.

Оборачивается.

Ангельское болезненное лицо, грубо раскрашенное косметикой.

— Хотите пирожок? У нас в термосе и чай горячий.

— Спасибо. Нет, — отвечаю торопливо. Боюсь столкнуться с ней взглядом. Смертельно боюсь знакомиться с кем бы то ни было.

Она ужинает вместе со своим спутником. Его сухой профиль с седеющей бородкой виден в проёме между двумя спинками кресел.

Оказывается, весь автобус хрустит целлофановыми пакетами, жуёт. Всех разобрал аппетит, как в поезде через час–полтора после отбытия.

В дожде мимо тускло освещённого поста ГАИ сворачиваем с кольцевой автодороги на Минское шоссе. Такое впечатление, что за окном глубокая ночь, хотя ещё только половина девятого, ещё не поздно сойти, выпрыгнуть. Вот промчался навстречу автобус.

…Долго же мы выбираемся из Москвы. Да ещё надолго затянулись проводы.

Когда я с сумкой через плечо вынырнул из метро, разглядел толпящихся у «икаруса» пассажиров и подошёл к ним, я был поражён тем, что половина людей оказались мне незнакомы. Ни на одном из собраний, посвящённых будущему путешествию, я их не видел. Ни разу. Правда здесь были и провожающие — мужья, жены, родители. Помогали закладывать чемоданы и сумки в нижние багажные отсеки автобуса, передавали внутрь салона пакеты с провизией. Лысоватый подполковник и мальчик со школьным ранцем на спине целовались с обвешанной украшениями Ниной Алексеевной — экскурсоводом из Останкинского музея. Провожал и настоятель храма отец Стефан, уже не раз совершавший подобное путешествие.

Он благословлял каждого поднимавшегося по ступенькам внутрь салона. Осенил крестным знамением и меня. А когда расселись по местам, сам поднялся в автобус, произнёс напутственное слово — напомнил, что дорога будет трудна, пожелал всем не раздражаться, не держать обиды друг на друга. Обнялся с сопровождающим нас отцом Василием, вышел, перекрестил автобус и уехал на поджидавшем его «вольво».

Единственный человек, кому я месяц назад решил открыться — отец Василий. Вот он сидит справа в первом ряду. Тоже ужинает, держит в руке куриную ножку, беседует со своим соседом — широкоплечим молодым человеком с модной мужской косичкой.

Ты знаешь, я думал, что отец Василий прост до святости. Поймет, что‑нибудь подскажет, посоветует. Я ведь молюсь, умоляю Отца нашего, чтобы избавил меня от моего страшного свойства. Но оно только усиливается.

В храме, едва я начал исповедоваться, как отец Василий прервал меня, ласково проговорил: «Это вам мнится, кажется. С каждым бывает». Заставил нагнуться, накрыл мою голову епитрахилью, перекрестил, отпуская грехи.

Как же я пожалел о своей попытке! Он, бедняга, не понял. Наверняка подумал, что я спятил. Святая простота.

При всём этом, он мне, к счастью, симпатичен, этот отец Василий. Еще не старый. Лицо крестьянское, словно вырезанное из дерева. После армии служил псаломщиком где‑то в сельской церковке. Женился на москвичке, переехал в столицу, получил долгожданный сан священника. Служит теперь в центре Москвы, в престижном храме, где настоятелем отец Стефан.

Почувствовал, что я о нём думаю. Оборачивается.

— Как едется? Почему не ужинаете? У нас тут есть кое‑что.

Он перегибается через проход. Протягивает плоскую серебристую флягу с надетым на её горловину бумажным стаканчиком.

Не ханжа. Не всякий священник продемонстрирует, что у него есть спиртное.

Плеснув в стаканчик, возвращаю флягу. Достаю из сумки яблоко.

Вот и я собираюсь ужинать. Как люди.

«Икарус» мчит сквозь ночь в сторону Смоленска. За чернотой окна мелькают мокрые редкие огоньки. Двенадцатый час.

Сидящая впереди девушка спит. Склонила голову на плечо своего седеющего спутника. Наверное, чудесное ощущение: приклонить голову к плечу родного, близкого человека. Сколько нас, кому некуда приклонить голову…

Справа рядышком через проход — Нина Алексеевна. В тренировочном костюме, при всех своих драгоценностях. Сидит, листает при тусклом свете русско–французский разговорник.

В два глотка выпиваю обжигающую жидкость. Это разведённый спирт. Заедаю яблоком.

Можно понять тех, кто прибегает к алкоголю. Тепло, иллюзорное тепло, разливающееся в теле, успокаивает. Пусть на время. Быть может, если бы я таскал при себе такую фляжку, я бы легче перенёс ужас последних месяцев.

Скажи, почему так бывает, что все плохое со всех сторон наваливается на тебя разом. Одновременно. А хорошее — никогда?

Впрочем, порой, очень редко, случались у меня и полосы удачи.

А ведь в самом деле все тогда началось чуть ли не в одно и то же время. Странно, что до сих пор я не обратил внимания.

Как же это началось? Когда я застиг себя на том, что говорю с тобою?

Внезапно меня прижимает к спинке кресла. Автобус тормозит, сворачивает на обочину.

С переднего сиденья поднимается мелко завитая растрёпанная блондинка в красном, как помидор спортивном костюме в обтяжку.

Объявляет:

— Стоянка пятнадцать минут! Кто хочет прогуляться, или, как говорят, «сходить до ветра»… Больше до утра, до границы с Белоруссией, стоянок не будет.

…Мокрое ночное шоссе. Изредка, ослепляя фарами проносятся тяжёлые рефрижераторы, задраенные брезентом «КАМАЗы», от них шибает ветром.

Курю под прикрытием тёмной громады нашего «икаруса».

Из придорожных кустов, за которыми угадывается стена леса, выныривает низенькая седая старушка.