В конце первого дня занятий судилище во главе с нашей классной руководительницей Еленой Ивановной единогласно постановило: не разговаривать со мной две недели.

На другой день я просто не пошёл в школу.

С тех пор я, кажется, вечно стою у окна, за которым падает густой–густой снег. Сквозь тот самый снег я сейчас смотрю на Польшу за окном. Быть может, ты улыбаешься, но я уже не знаю, что более реально — тот вечный снег, тот вечно одинокий мальчик у окна, или этот тёплый польский вечер. Прямо‑таки слышу, как ты говоришь, что я жалею себя, ищу оправдания…

И снова ты прав — жалею.

…Где‑то там, сзади, в самом конце автобуса уже не в первый раз затренькала гитара, что‑то возвышенное запели молодые люди. Вроде бы, по словам Тонечки, так хотели подсесть, познакомиться… И она тоже не подошла.

Все зачарованно смотрят на Польшу. Наверное, многие впервые за границей.

Веки слипаются. Хочется спать. И, как всегда в последние месяцы, боязно. Почему так навязчиво стали преследовать меня во снах этот нелепый цилиндр из золотистой соломки, это лицо старого человека со шкиперской бородкой, смуглая смеющаяся девушка?

Сами по себе эти видения ничуть не страшны. Жутковато становится от их повторяемости.

Все‑таки задрёмываю, проваливаюсь куда‑то, засыпаю. Из небытия, из глубины этого провала наплывают миндалевидные карие глаза, белозубая улыбка. Девушка смотрит прямо на меня. Кажется, берет за руку, хочет куда‑то вести, тянет.

— Извините. Вы так стонали во сне.

Просыпаюсь. Оторопело перевожу взгляд на маленькую, седенькую Тонечку.

— Вам снилось что‑нибудь плохое? Хотите, посижу рядом? Проезжаем мимо Варшавы. Надежда звонила на стоянке. Нас здесь не принимают на ночлег из‑за какой‑то группы из Литвы. Едем во Вроцлав.

Смотрю на огни окраин вечернего города. Они вырывают из темноты фрагменты невзрачных зданий, деревьев. Светящейся гусеницей ползёт невдалеке трамвай, набитый пассажирами.

Смотрю, не могу отрешиться от улыбки белозубой девушки.

— Вы так стонали. От всего дурного помогает молитва. Давайте помолимся вместе? — Тонечка присаживается рядом, достаёт из специальной торбочки потрёпанный, чёрный с крестом на обложке молитвенник, раскрывает его и принимается тихо бубнить, — «Да воскреснет Бог и расточатся врази его…»

Я благодарен ей и одновременно испытываю нарастающее раздражение от её постного личика, от того, как, не вдумываясь в то, что она произносит, Тонечка с прикрытыми глазами шпарит одну молитву за другой, будто заведённый механизм.

— А теперь, хотите, прочту акафист Божьей Матери? — спрашивает она минут через пятнадцать чтения, видимо, ничуть не устав.

— Хорошо, — отзываюсь я и чувствую, как во мне возникает протест.

Я не вижу смысла в таком механическом бубнении. Это всё равно, что

молитвенные колеса, которые день и ночь крутят в пагодах, не давая труда ни сердцу, ни уму.

А Тонечка во всю шпарит и шпарит акафист, все так же прикрыв глаза. И до меня доходит, что в данном случае молитва — её наркотик, помогающий хоть на время выключиться, уйти от собственных проблем, от жизни.

Ты скажешь — она имеет на это право. Я тоже так думаю. Порыв жалости заставляет меня обнять за худенькие плечи эту самозабвенную птичку, притянуть к себе.

— Спасибо, Тонечка. Лучше объясните, кто эти люди вокруг нас? Откуда они взялись? Ведь мы не видели их на собрании в храме.

— Да. Здесь много случайных, просто неверующих. В основном это креатура Нади — хозяйки туристской фирмы. Ее автобус, её водители. Церковь бедна. Поэтому и спонсоры. Они заплатили по сколько‑то сотен долларов, половину суммы дали экуменисты, к которым мы едем. Иначе таким, как мы с вами, и мечтать было бы нельзя о поездке. По крайней мере, бизнесмен Игорь, тот что сидит с отцом Василием, носит крест на груди. И то слава Богу!

— Кто он такой?

— Снимает какие‑то видеоклипы. Знаете, где песни поют. Называется шоу–бизнес. Да вы не огорчайтесь. Самое главное — молитвенный настрой. Там, сзади, где я сижу, истинно верующая молодёжь, всё время поют под гитару чудесные духовные песнопения. Сами сочинили! Рай! Так бы всю жизнь и ехала… Это они хотят к вам подойти…

— Пусть подходят, — говорю я и тут же спохватываюсь, — Впрочем, все суета.

— Нет–нет, сейчас подойдут, — Тонечка срывается с кресла, — я им скажу.

Подходят, знакомятся.

Сдвигаюсь вплотную к окошку, чтобы усадить рядом девушек, тем более, худенькие, поместятся. А их предводитель Миша — длинный, узкоплечий, в очках со свисающей цепочкой шатко стоит в проходе. Одной рукой придерживается за поручень, в другой — гитара.

Знал бы ты, как не хочется мне, чтобы они начали демонстрировать своё пение! Почему‑то заранее испытываю чувство неловкости, стыда за них.

Автобус сворачивает к островку ярко освещённой автозаправочной станции.

— Господа! — раздаётся сзади хрипловатый голос Надежды, — из‑за задержки в Гродно мы прибудем во Вроцлав не раньше трёх часов ночи. А сейчас автобус должен заправиться. Кроме туалета, никуда не расходитесь. Стоянка двадцать минут. Всем все ясно?

Медленно, пропуская друг друга, выходим наружу. Теплынь. Совсем летняя иностранная ночь.

В стороне от бензоколонок чистенький туалет, обставленный снаружи цветущими геранями в кадках, поодаль — стеклянный магазин с весёлой пестротой продуктов и барахла. Там, как в аквариуме, уже шныряют Акын О'кеич, Надя, Игорь–создатель видеоклипов, Светлана с матерью.

Закуриваю, хочу взад–вперёд, разминаю ноги. Женщина в накинутом на плечи красно–чёрном пончо ведёт к автомашине девочку, одетую, как кукла — бантики, белые носочки–гольфы. В машине их ждёт толстый человек с толстой сигарой во рту. Под яркими фонарями кружат ночные мотыльки.

Кто‑то трогает меня за плечо. Это Миша со своей гитарой.

— Извините. Никак не удаётся поговорить. Вы случайно не видели нас в июле по российскому каналу телевидения?

— Нет.

— Очень жаль, — констатирует Лена. — Мы рассказывали там, что и сейчас на людей может снисходить Святой Дух. Как на апостолов! Правда, Миша? Одетая в цветастое длинное платье, она влюблённо глядит на своего предводителя.

— Да, — подтверждает он. — Раньше мы читали Библию как книгу Отца, теперь читаем её как откровение Святого Духа.

— В самом деле? Ну и что вы там вычитали нового?

— Как раз об этом мы и поем свои духовные гимны. Миша сам сочиняет слова и музыку. Внушенные Святым Духом! Хотите послушать?

— Минуточку. Так по телевизору и объявили, что на каждого из вас снизошёл Святой Дух?

— Конечно! — кивает Миша. — Если у кого есть свеча, её не прячут под кровать, а ставят на кровле дома. Петь — наша харизма. Мы не придумали это. Летом, приезжали друзья из Америки, наши единомышленники.

— Ясно. Какие же дары Святого Духа вы обрели? Ведь апостолы в день Пятидесятницы получили дар исцеления, дар говорить на языках, которых раньше не знали, толковать, то есть понимать их. Вы тоже получили все эти дары?

— Мы запели! — снова вмешивается Лена. — Наши песнопения — дар Духа Святого!

— Друзья, дорогие мои, не много ли вы на себя берете?

— А вы послушайте! — Лена поворачивается, ищет кого‑то взглядом, зовёт.

— Катерина, иди скорей. Будем петь.

— Только погасите, пожалуйста, сигарету, — строго предлагает Миша.

С досадой бросаю окурок в урну. Подбегает Катя, юная, тоненькая, на ходу доедает мороженое.

…Ну послушай, прошу тебя, послушай вместе со мной, что они поют и как поют! «Грезы рая», «Сладчайший Иисус», «Душа вспорхнула», «Девы светлая слеза»… У меня, например, что называется, уши вянут от этого вялого треньканья на гитаре, этих бездарных слов, елейного тенора Миши. Такие славословия действительно нужны Богу?

— Отстань! Я тоже хочу петь! — раздаётся рядом истерический возглас, и к трём голосам прибавляется четвёртый — болезненной девушки, той, что сидит впереди меня. — «И плачут ангелы за вашими спинами…»

— Не «спинами» — «спинами»! — раздражённо поправляет Георгий. Он силой пытается оторвать свою спутницу от обступившей меня группы. — Тебе нельзя возбуждаться.