В сумрачном вестибюле уже кучкуются наши, собираются по интересам. Кто — в магазины, кто — в музеи.

Боюсь, что кто‑нибудь остановит, зацепит вопросом, разговором. Проскакиваю мимо отца Василия, мимо пузатенького любителя нумерологии, отворяю тяжёлую дверь.

Голубое небо. Солнце. Теплынь. Куда пойти? Налево? Направо?

Легкий, почти незаметный толчок изнутри разворачивает меня направо, туда, где эта тихая улица впадает неподалёку в широкую, шумную.

И тут из‑под арки ворот несмело выступает Катя — девушка из компании, на которую якобы снизошёл Святой Дух. Ветерок развевает её длинные каштановые волосы, играет подолом синего с белой оторочкой платьица.

— Уже позавтракали? Извините, пожалуйста, мне очень нужно с вами поговорить.

— Слушаю, Катя.

— Если можно, не здесь.

На красный свет мы перебегаем перекрёсток, сворачиваем налево. Катя всё время оглядывается.

— Боитесь, что Миша и Лена застукают вас со мной? — Я уже догадываюсь — эту бесхитростную девушку раздирают сомнения.

Мы проходим под гулким виадуком, сворачиваем направо и неожиданно оказываемся в самом центре города. Почему‑то вижу со стороны, как иду по солнечному тротуару рядом с хорошенькой девушкой среди блеска зеркальных витрин, вспоминаю о том, что соломенный подстаканник из снов лежит сейчас в моей сумке.

— Катенька! Хотите мороженое? Вон кафе. Посидим. И вы мне все расскажете. А то боюсь, у вас голова отвинтится. Так часто вы оглядываетесь.

— Хорошо, — соглашается Катя. — У меня есть деньги.

Входим в маленькое кафе. Десяток столиков, накрытых клетчатыми скатертями. Садимся. Из‑за стойки бара выскакивает официант, подаёт меню.

— Катенька, выбирайте. Сейчас вернусь.

Быстро иду по улице, пока не натыкаюсь взглядом на объявление «exchenche». Пункт обмена валюты располагается внутри магазина радиотоваров, в будке. Сую в окошко двадцатидолларовую бумажку. Угреватый молодой человек в пенсне отсчитывает мне высокую стопку купюр по десять тысяч злотых.

Скажу только тебе: за последние годы — годы моего публичного одиночества впервые безотчётно радостно на душе. Я рад Кате, залитому солнцем Вроцлаву. Вижу сквозь витрину — ждёт за столиком, где уже стоят две вазочки с мороженым.

— Вы ходили менять валюту? — догадывается Катя.

— Ешьте мороженое, растает. А давайте закажем какого‑нибудь вина?!

— Только чур плачу я. Зачем вы поменяли деньги? Ведь мама дала мне целых двести долларов.

Подзываю официанта, заказываю плитку шоколада, две рюмки смородинового ликёра.

— Скажите, пожалуйста, почему вам не нравятся Миша и Лена? Они хорошие.

— Катенька! Так я и знал, предчувствовал, о чём пойдёт разговор… Я, по–моему, не говорил, что они плохие.

— Не говорили, — соглашается Катя и, дождавшись, когда официант составит с подноса на столик все заказанное, сообщает. — Отец Василий тоже не верит, что на них снизошёл Святой Дух. Говорит — прелесть. Не в том смысле, что хорошо, прелестно, а в смысле — заблуждение.

— Катенька, насколько я понял, на вас тоже почил Святой Дух?

— Ну вот, вы смеётесь, а у Лены, когда на неё снизошёл Святой Дух, перестали болеть зубы.

— А что случилось с Мишей?

— Жена два года не давала развод. Дала, — Катя уже сама смеётся, добавляет. — А я сдала весеннюю сессию. Даже по английскому пятёрка.

— Катенька, вы тоже видели этих людей из Америки? Кто они такие?

— Миша и Лена приглашали меня на их собрание. Знаете как мне понравилось! У них община. Вместе молятся, вместе поют. С бубнами, гитарами…

— Катенька, извините меня, ради Бога. Я ничего в этих сектантских делах не понимаю. Только не кажется ли вам, что песни эти просто бездарны. А для меня это тест. Христианство не имеет права быть бездарным. Вот и все.

— Ну конечно, это самодеятельность. — Катин взгляд вдруг устремляется на окно.

Оказывается, там, на улице, остановились и смотрят сюда Миша, Лена, Георгий, Оля и Акын О'кеич.

— Извините, я должна быть с ними. Спасибо вам большое, — Катя в смятении вскакивает из‑за стола.

Знаешь, когда я заметил эту группу соотечественников, я конечно увидел их глазами себя, Катю, рюмки на столике… Не составляет труда понять, о чём они подумали. Скучно мне стало, противно жить на свете.

— Попался, который кусался? С девочками развлекаешься? Что ты, как неродной?

Протягиваю навстречу руку и в этот момент, наконец, вспоминаю имя Акын О'кеича.

— Приветствую тебя, Тимур.

— Сколько лет не виделись? Лет двадцать? Тридцать?

— Целую жизнь, — говорю я. — Куда они двинулись?

— Искать супермаркет.

— Пойдем и мы прогуляемся?

— О'кей!

И вот в результате я сижу один на скамейке в сквере. Сквер разбит на пустоши среди широких автотрасс, по которым почему‑то почти не проезжают автомашины, почти нет и пешеходов. Похоже на то, что здесь когда‑то были разбомблены целые кварталы. С тех пор ничего нет, кроме асфальта и сквера.

И меня тоже, как разбомбило.

Никогда не думал, что здесь, во Вроцлаве, мне предъявят мой собственный портрет — каким я был в восьмом классе. Заставлял Акын О'кеича, то есть Тимура, подсказывать мне по математике, бессовестно списывал у него контрольные работы.

Это правда.

Открыв для себя стихи Пастернака, вечно приставал ко всем, насильно заставлял их слушать. Завывал — «В посаде, куда ни одна нога не ступала, лишь ворожеи да вьюги ступала нога…» Подбивал его, Тимура, пропускать уроки, бродить в районе Крестовского рынка возле Рижского вокзала. Называл эти побеги из школы — «открытое море приключений».

Однажды дотащил до акведука у городка Моссовета и утверждал — «Это мой Рим».

Тоже правда.

Будучи приглашён на новогодний обед к нему, Тимуру, домой, я, восьмиклассник, ввязался в спор с его отцом: стал доказывать, что реализм не может быть ни социалистическим, ни капиталистическим. Мол, реализм, он и есть реализм.

Цепкая память Тимура сохранила меня таким, каким я когда‑то, видимо, на самом деле был.

Я терпеливо слушал, помалкивал и, честно скажу, с трудом удерживался, чтобы не напомнить о том, как будучи пятнадцати лет, он «обрюхатил» девочку, которая умерла от последствий подпольного аборта. А его папаша — лауреат Сталинской премии — откупился от суда, от её родителей.

Не без мстительного удовольствия Тимур вспоминал о других наших встречах, уже случайных, добавляя к моему портрету не очень‑то симпатичные штрихи. Вдруг, как бы невзначай, проговорил: «В последние годы я кое‑что слышал о тебе, читал твои книги. У меня, кстати, радикулит. Был недавно в Штатах на фестивале поп–музыки, устроили мне поездку к Ниагарскому водопаду, продуло. Больно вставать со стула.»

Честно скажу тебе, я разозлился. Поливает меня грязью, тычет в глаза старые истории и при этом хочет на халяву подлечиться.

Я поднялся со скамьи, велел снять туфли, встал перед ним на колени. Начал массировать точки на стопах.

«А помнишь, у тебя над письменным столом была фотография Маяковского — «агитатора, горлана, главаря»?» — спросил он, когда мы уже стояли, и я обрабатывал резкими взмахами рук его поясницу.

— Помню. Она и сейчас у меня, эта фотография. Как спина?

— Как будто не болит. Сеньк ю. Пошли?

— Знаешь, я что‑то устал. Иди, встретимся за ужином.

Так вот и получилось, что я сижу один в этом сквере на окраине города Вроцлава.

На пыльной аллейке появилась старая женщина в нелепой шляпке. Присаживается против меня на скамью, достаёт из сумки и расстилает рядом с собой грязноватую салфетку, раскладывает на ней помидор, хлеб, луковицу. Вынимает гранённый стаканчик, бутылочку.

Сначала была Катя, потом Акын О'кеич, теперь жизнь помещает прямо передо мной эту явно опустившуюся личность. Алкоголичку. Бежевый плащ её в подтёках, в пятнах. Зато вокруг тонкой шейки повязан шёлковый шарфик. Что‑то артистическое. Нарезает складным ножом луковку, помидор, хлеб. Уютно устроилась.

— Ким ты естешь? Чи хчешь напичь? — Она явно обращается ко мне, призывно помахивая рукой.