С улыбкой вспомнил я тот разговор, устраиваясь на своем месте. Видимо, в любом городе есть записные всезнайки, убежденные в том, что, кроме них, никто ничего ни в одном деле не смыслит и потому святой их долг неустанно просвещать простофиль вроде меня. В их представлении остров Барса-Кельмес не что иное, как случайно уцелевший осколок древности или же, скажем, экзотика Папуасии. Лет пять тому назад довелось мне прочитать любопытную статью в молодежной газете. Видимо, автор статьи принадлежал к той же породе всезнаек, что не обретут успокоения, пока не раздуют самое обыденное до невероятных размеров. «Стоит вам оказаться на Барса-Кельмесе, как непременно навстречу вам выйдет кто-нибудь из островитян и предупредит: «Будьте осторожны, тут много ядовитых змей», — и в самом деле, там змеи подстерегают на каждом шагу».
Остров невелик. Мы пробыли там три дня и, излазив его вдоль и поперек, на третий день только увидели наконец безобидную медянку, которая поспешно уползла в кусты. Что поделаешь, разве любители сенсаций унимались когда-нибудь, покуда не подашь им живых драконов или чудовищных птиц-самуруков.
Повернулся я к другу, желая поделиться своим возмущением. Но, вижу, он уже деловито расположился. Снял костюм, расстегнул ворот рубашки, заложил ногу за ногу, откинулся на подушку и курит. По натуре он добродушен. Порой совсем уж прост и открыт, что называется, душа нараспашку. И тогда напоминает он мне неприбранный дом хозяйки-неряхи, дом, где нет ни запретов, ни секретов — все у всех на виду. Правда, бывает и так: вдруг уйдет в себя, погруженный в невеселую, изнурительную для души думу, и тогда замкнется, угрюмый, мрачнее тучи, замолкает. И лицо его в такие минуты сереет, застывает. На широком лбу его залегают тяжелые, глубокие складки. И сейчас я уже вижу, чувствую, как он внутренне ощетинился, сжался весь. В такие минуты лучше его не трогать: думы его далеки, и не обрадуется он, если вернуть его к действительности.
Так до самого Аральска и не выбрался он из своей глубокой отрешенности. Мне показалось поначалу, что, сгоряча согласившись на эту сомнительную поездку, теперь он, похоже, уже сожалеет. Желая развлечь его, я пригласил его в ресторан. Едва открыли дверь, нас сразу обдало запахами кухни. Народу набилось много. Было душно. Вижу, не нравится другу еда ресторанная. «Ничего, потерпи еще немного. Вот приедем в Аральск, тогда уж и наедимся свежей рыбы», — сказал я, пытаясь развеять его дурное настроение. Однако особого энтузиазма я с его стороны не заметил, лишь кивнул он снисходительно головой, продолжая по-прежнему курить папиросу за папиросой. С соседнего столика кто-то сделал ему замечание, но друг мой оставил его без внимания и как ни в чем не бывало попыхивал, пуская густые клубы дыма.
Проехали Туркестан. Нещадно палило южное солнце, в купе становилось невыносимо от духоты. Окно и дверь, однако, боялись открыть: чуть приоткроешь, тугой, горячий ветер врывается в вагон, обжигает руки, лицо. Дышать уж нечем. Глаза заливает липкий пот. Я изнываю, места себе не нахожу. А спутник мой откинулся на спинку и сидит себе все с тем же сумрачно-отрешенным видом. Между тем вижу, на складках лба и на шее у него тоже поблескивает пот, выходит, и он не меньше меня изнывает от зноя.
— Ничего... впереди ждет нас море. Будем купаться, наслаждаться. Вот увидишь: вода Арала прозрачная, синяя-синяя. А дно чистое, ровное, ни камней, ни ила. Идешь себе по воде, а белый серебряный песок хрустит под ногами... — восторженно начал было я, предвкушая ожидающие нас соблазны, но тут мой товарищ поморщился, и не успел я насторожиться, как он откровенно усмехнулся. Я осекся. Не стал больше гордецу этому несносному рассказывать о прелестях дорогого моему сердцу Арала. Не могу сказать даже, как обидели меня его гримаса и презрительная ухмылка.
Бывают люди, которые всячески скрывают от посторонних глаз свои недостатки. Не знаю, чем это объясняется: щепетильность ли то, излишняя ли стыдливость, самолюбие, быть может, или мнительность, но, как бы там ни было, они болезненно скрывают то, что как правило, давно известно всем. Унылый вид родного края такой человек ощущает, видимо, как свой собственный физический недостаток. И, в душе ничуть не меньше страдая оттого, ты все же склонен всячески скрывать скудость родного края от посторонних глаз. Край этот также дорог тебе и свят, как родная мать.
Он твоя радость, твоя гордость, он и твоя любовь, и потому тебе страстно хочется, чтобы и другие люди не менее тебя самого полюбили эту, пусть невзрачную, голую, опаленную знойными ветрами выжженную степь, чтобы в глазах других она не уступала ничем синим горам Кокче или лугам и озерам Каркара. Доброе слово о твоем крае одобряет, наполняя грудь великой гордостью. Оно дороже и приятнее всех земных наград и похвал. А как же, не на другой какой, а на этой ведь земле ты родился. На нее упала первая капля крови с твоей пуповины и окропила ее. И вырос ты на этой самой земле. Босоногим мальчишкой, вздымая пыль, бегал по ней за ягнятами, не раз сажал здесь себе в ногу занозу... Помнишь, как, бывало, знойным летом приморский песок к полудню накалялся так, что жег тебе ступни, словно уголья из очага, и ты, сморщив рожицу, попеременно поднимал то одну, то другую ногу, остужая таким образом ступни на ветру, а потом точно угорелый снова несся бог весть куда по своим бесконечным мальчишьим делам. Помнишь? Помню. Да, помню! Еще как помню! Пепельно-серый песок веревкой вскручивался, вился из-под ног, оставляя позади отчетливые следы. Среди своих сверстников я отличался широкими ступнями. Потому и прозвали меня «Майтабан бала» — «толстопятым». Дети постарше, дразнясь, спрашивали: «Хочешь, покажем твой след?» И тут же наскребут, бывало, эти черти кучу песка, шлепнут по ней сверху ладонью, и действительно ко всеобщей потехе получаются точные отпечатки моих ног. Помню, обижался я тогда, плакал, а теперь смешно. Лежу вот на верхней полке и блаженно улыбаюсь. Но тут взгляд мой невзначай падает на сумрачного спутника, и безмятежная улыбка тотчас исчезает. Человек, должно быть, с годами становится злопамятен. А в детстве мы были больше честолюбивы. И вообще в детстве мы все бесшабашны, живем без оглядки, сплошь и рядом совершаем опрометчивые поступки. Все как-то недосуг нам предаваться серьезным размышлениям. В молодости все мы чем-то похожи на того озорного мальчишку, что очертя голову скачет на горячем коне. Пустив коня диким наметом, пьянея от воли и собственной удали, разве думаешь о чем-нибудь? Способен ли вообще думать?
Позади осталось детство. И ты уж теперь не беззаботный юнец. Но и не глубокий старик, испытавший все горести и печали жизни и разучившийся уже изумляться. Ты теперь уже сам себе строгий судья. И тебе как никому другому отлично ведомы собственные изъяны. Да-а, теперь ты сдержан и суров к себе. Порой и к друзьям своим бываешь беспощаден. И все же... там, где заходит речь о родном крае, о достоинствах и недостатках его, от твоей привычной придирчивости не остается и следа. Ослепленный безоглядной своей любовью, ты попросту не видишь, не способен вовсе увидеть хоть малейший изъян в том, что любишь и лелеешь в глубине своего сердца. Для тебя этих изъянов попросту не существует. Обычно унылая земля Приаралья с ее серой полынью и пылью, с ее песком разве не кажется тебе необыкновенной? И разве сам этот раскаленный, как из жаровни, ветер не чудится тебе удивительно нежным и ласковым, будто это любимая девушка шелковым платком невзначай коснулась твоего лица?
Чего уж там... скажите, случалось ли бывать вам в предгорьях Алатау летом? Вот уж где воистину земной рай. Склоны гор до самых снежных вершин покрыты пышной зеленью, могучие ели свечкой устремлены ввысь. А внизу, у подножия, соловьи, одуревшие от счастья, разливаются, не помня себя, и ты сидишь в прохладе тени под сосной, опустив по щиколотку ноги в холодный, хрустально-искристый поток говорливой горной речки, и блаженствуешь. И скажи, только честно, можешь ли ты в такие минуты думать о какой-либо другой земле? Вспоминается ли тебе при этом другой край? Ну, конечно же, да, тысячу раз да! За других не скажу, не знаю, а вот я, где бы ни находился, где бы, в каком сказочном краю ни бывал, я никогда, ни на минуту не забывал свой рыбацкий аул, свое Аральское море, свою приаральскую степь с ее серой полынью и чахлыми кустиками. Клянусь, я нисколько не преувеличиваю! «Да брось ты, — может упрекнуть меня тот же ревностный читатель «Вокруг света», — вот эту, что ли, унылую и невзрачную пыльную степь?!» — «Да, да, — повторяю я снова, — ее, только ее!» Но сейчас я не стану рассказывать вам о весенней поре моего края. Весна ведь красна везде и всюду. Весною земля расцветает, наряжается и прихорашивается, точно девушка, ждущая встречи с любимым. А вот приходилось ли тебе уже на исходе лета, когда степь уже совсем опаленная, вся поблекшая и убитая, отправиться в путь верхом па коне? Ты обвязал рот белым платком. Конь, не чувствуя ездока, легко несется по рыжей степи, а ты, как опытный степняк, отыскав глазами какую-то точку вдали, вглядываешься в нее. Долго, бесконечно долго мчишься ты ей навстречу. Быть может, половину пути осилил, но ты уже устал, совсем вымотался, обессилел от жары. И в это самое время вдруг неожиданно оказываешься перед глубоким оврагом, пусть это будет хотя бы Укули-сай или, быть может, Торангул-сай. Здешних трав не коснулось палящее июльское солнце. Рослая, по пояс полынь плотной стеной вымахала вдоль оврага, задыхаясь от собственной густоты. Воздух пропитан ее терпким запахом, бьет в ноздри, дурманит голову. Конь под тобою нетерпеливо и радостно всхрапывает. А ну, натяни поводья, переходи на шаг, а как доберешься до середины оврага, останови коня, спешься и оглянись вокруг, позабудь о всякой экзотике. И повремени, подожди немного, заляг, заройся весь, от макушки до пят в эти пьянящие прохладные заросли полыни, всей грудью вольно и радостно вдохни свежий овражий дух, настоянный на душистом разнотравье, и тут, уверяю, не нужны тебе будут никакие горные речушки, ни луга, ни даже сыростью отдающая тень вечнозеленых елей у подножия Заилийского Алатау. Через несколько минут ты позабудешь о всякой усталости, бодрый и свежий, будто заново родился, вскакиваешь, чувствуя легкость во всем теле. И тут тебе непременно захочется петь! Да, если уж петь, так чтобы во весь голос. На всю эту беспредельную степь... Я помню, помню, что ты не пропускаешь ни одного номера «Вокруг света», но, скажи, случалось ли тебе когда-либо петь в степи? Кругом нет никого, ни одной живой души, ты один в огромном пустынном мире. Известен ли тебе удивительный закон, по которому даже безголосый человек в степи становится вдохновенным певцом? Я знаю, ты опять скажешь: «Да брось... Все это чепуха, чушь... А вот, скажем, лет десять тому назад в одном номере «Вокруг света»...» Ладно! Хватит! Нам не понять друг друга. Очевидно, мы с тобой поем разные песни.
