Кляча давно уже шла наметом, и вскоре рябой увидел впереди клубок пыли. Конокрады погнали косяк вперед, попридержали разгоряченных лошадей и спокойно поджидали одинокого преследователя. Но рябой был не из робкого десятка. Вспомнив былую удаль, он ловко увернулся от нападения конокрадов, когда те трое с ходу одновременно хотели ошеломить смельчака, взяв в окружение. Рябой, заманивая их все дальше и дальше, уходил в степь, по одному сбивал настигавших с седел своим испытанным коротким и убойным ударом.
Все еще и сейчас вижу, как пригнал он косяк в аул. Воспрянули духом только что убитые горем люди. Как всегда при удаче, тут же нашелся хозяин вороного. Где-то отыскали серебром отделанную сбрую. А как преобразился сам вороной! Я уверен: восторги и радости ликующих людей передались и вороному и не менее их взволновали его. Кто знает, может, разгоряченный недавней скачкой конь смутно испытывал неведомую доселе торжественную радость. Лоснилась потом покрытая шерсть. Он горячился, пофыркивал на привязи, зверем косил пылающими глазами и возбужденно перебирал ногами. Быть может, мудрый инстинкт подсказывал ему, что с этого часа ожидает его другая жизнь. Он наверняка чувствовал, что отныне не будет плестись за овцами в сонной степи, что удел его, предначертанный судьбой, — быть великим скакуном. И он стал им. И во всех скачках — больших и малых — неизменно приходил первым, неизменно завоевывал первые призы. Таким образом, со вчерашним чабанским одром произошло чудо, отныне и навсегда он стал легендарный судьбой, — быть великим скакуном. И он стал им. «Вороным досточтимого Алия».
Итак, прежде чем открыть в себе редчайший дар природы, вороному так же, как нашему народу, пришлось пройти через неимоверные страдания и муки, долгое время влача жалкое существование чабанской клячи. Но, познав однажды великую радость призвания, он обрел высокое и прекрасное сознание собственного достоинства. Познание в себе неведомого ранее нового вдохновенного источника силы, скажем прямо, силы не для серого, нудного и буднично-однообразного труда клячи, а для священного порыва расковавшейся вдруг души, определяемого на языке искусства словом «творчество», вдохновляло Вороного на свершение изо дня в день великих подвигов.
Признаться, я уже испытываю некоторую неловкость: вместо делового разговора о существенной стороне современного литературного процесса, я, видимо, злоупотребляю вниманием терпеливого читателя, пространно рассказывая о судьбе некоего Вороного. Однако представляется мне, что проблема, поднятая журналом «Вопросы литературы», в чем-то явственно перекликается с той прекрасной историей Вороного, о которой я только что поведал. В самом деле, стоит нам, проявив терпение, немного вникнуть в суть дела, чтобы увидеть, как в основе двух судеб — вороного коня и нашего народа — лежит нечто роднящее, нечто общее и значительное. Лежит простая, но великая правда. Капризная судьба долгое время не благоволила ни к талантливому народу, ни к легконогому скакуну. Так уж получилось, что на долю славного коня выпала изначально жалкая участь клячи, которая так долго, понуро, изо дня в день, из года в год тенью брела за отарой овец. Так уже получилось, что долгие века все помыслы кочевого народа кружились вокруг бесчисленных родовых тяжб и дрязг, луже того, экстенсивный метод отсталого хозяйства изнурял народ, подтачивал, истощал силы, что, конечно, в свою очередь обручем сковало его духовные силы. Душевные порывы наших предков, в сущности, не выходили дальше привычных занятий: выпасов, летовок и зимовок, вследствие чего им пришлось во все времена оставаться в стороне от больших общечеловеческих проблем и стремлений. Узость интересов, отсталость и ограниченность патриархально-родового общества еще больше обостряли межродовые распри, усугубляя давно наступивший нравственно-духовный кризис. И в течение долгих веков происходившие в мире огромные исторические явления и социальные потрясения прошли как-то мимо нашего народа. К счастью, физическое и духовное насилие не могли убить жизнелюбия и жизнестойкости нашего народа, и он в многовековом своем стремлении к творчеству душевно не был надломлен. Затянувшиеся неблагоприятные социальные условия только задерживали это гордое и неумолимое стремление, приносящее подлинную свободу духа, который, как мы позже убедились, все-таки жил, бодрствовал, но как бы остановился, застыл где-то на своей изначально низшей ступени развития.
Тяжка была жизнь народа. Особенно тяжка была судьба его искусства. Однако вопреки всему это искусство в течение долгих веков подспудно, но упорно и настойчиво оттачивало свое высокое призвание. Поразительный расцвет его все назревал. Искусство народа жило внутри, своей невидимой жизнью, зрело под сердцем народа, откладывалось по крупице, по зернышку, накапливая все самое лучшее и ценное, что имелось в самом народе, тем самым набирая и наращивая огромные силы для мощного духовного взрыва в будущем. Наш народ, как тот вороной конь, терпеливо ждал своего звездного часа. Для Вороного этот звездный час наступил в самый критический момент — великий природный дар скакуна проявился в нем тогда, когда надо было во что бы то ни стало настичь и наказать обидчиков народа. А для нашего народа, особенно для взрыва и взлета его потенциальной духовной мощи, безусловно, послужила зарядом раскрепощающая сила Великого Октября.
Должно быть, в жизни как отдельной личности, так и общества в целом случаются такие часы высвобождения веками накопившейся энергии. И тогда-то, видимо, появляется у людей ненасытная жажда взять от жизни все необходимое и неуемная потребность отдать всего себя до капли. Такая жажда к жизни и такая страстная, доходящая до самопожертвования щедрость души пришли к нашему народу вместе со свободой. Благодаря ей вчерашний кочевой народ, еще отягощенный обычаями, привычками и предрассудками патриархально-родового строя, легко, безболезненно миновав целую общественную формацию, решительно повел свое пестрое кочевье к неведомым горизонтам нового социалистического строительства. Такой крутой поворот истории невольно всколыхнул степь, привел в движение застывшую в ней жизнь. Свобода, став достоянием народа, осознанной необходимостью, пробудила вдруг заглохшие источники его безграничной силы, энергии и многогранных возможностей. И этот расцвет оказал благотворное воздействие прежде всего на искусство народа, в особенности на его литературу. Сейчас, спустя шесть десятилетий, когда мысленно оглядываешься назад, нельзя не поразиться тому, что казахская литература, даже после поистине новаторской поэзии Абая, продолжавшая по-прежнему питаться живительными соками беспредельно богатого устного народного творчества, вошедшего в плоть и кровь кочевников, сумела, однако, очень скоро вырваться из привычных, и уже тесных рамок старой традиции. В ней зародилась неведомая прежде ей проза. Благодаря такому невиданному преобразованию, происходившему на земле казахов, в его социальной глубине родился великий художник. Родилось и его гениальное произведение. В эпопее «Путь Абая» Мухтар Ауэзов сумел впервые в казахской прозе проникновенно и масштабно воссоздать правдивую картину сложного многовекового исторического пути своего народа. Появление на свет многотомной эпопеи не только подняло родную литературу, в особенности ее молодой жанр, на самый высокий уровень современного художественного прогресса, но и определило магистральное направление всего ее дальнейшего развития. Поразителен в ауэзовской эпопее подлинный историзм, раскрывающий и отображающий мир и явления в их многогранном развитии, в их становлении. Отличия зрелой ауэзовской прозы от опыта ее немногочисленных предшественников сразу бросались в глаза. Большой художник показал главного героя своего романа — великого Абая и весь его напряженный духовный мир в органической взаимосвязи со сложным укладом патриархально-родового строя, в единстве с конкретными историческими условиями. Подходя к прошлому и настоящему не с узкоэтнических и узкоэтнографических, а с сугубо интернациональных позиций, он умел находить глубинные связи исторического и духовного бытия своего народа с человечеством и современностью. И это обеспечило казахскому роману почти на заре его зарождения столь широкое признание всесоюзного и мирового читателя. Он, роман, оказался созвучен диалектике нового национального развития казахов при социализме. Так же созвучен он был повышенному и обостренному вниманию народа к своему прошлому, к его ускоряющейся самоориентации в современном и будущем мире.
