Но я-то, сказала она себе, я-то не такая. У меня нет ничего — вообще ничего, кроме собственной жизни. Это единственное, что у меня осталось. Не так уж много, но это — единственное, что у меня есть.
Она вдруг стала очень спокойной и собранной. Не безразличной, а именно спокойной и готовой ко всему. «Посмотрим, — мысленно сказала она своим конвоирам. — Поживем — увидим. Если вы хотели меня удержать, вам следовало пристрелить меня прямо там, у трапа, а еще лучше — на трапе».
Дежурная комната милиции представляла собой небольшое помещение, как две капли воды похожее на тысячи точно таких же помещений, разбросанных по просторам огромной страны. Обшарпанные стены, прокуренный воздух, пропитанный безнадежной чугунной тоской, жужжащая и моргающая лампа дневного света под потолком, облезлый сейф з углу, томный (не иначе, как с перепоя) лейтенант за заваленным бумагами столом, радиорепродуктор из пожелтевшей от времени пластмассы, желтая вода в графине, стоящем на сейфе, и одинокая муха, очумело нарезающая круги вокруг лампы, чье жужжание сводит с ума, — аллегорическая картина под названием «Здравствуй, Родина!», одна из многочисленных точек наивысшего напряжения, где соприкасаются дневной мир нормальных людей, живущих под призрачной защитой того, что в России принято именовать законом, и сумеречная зона, в которой обитают чудовища. Барьер между двумя мирами прозрачен и хрупок, один неосторожный шаг — и ты уже на той стороне, окровавленный, растерзанный и ничего не понимающий, бредешь на свет такой вот засиженной мухами лампочки в надежде, что пустоглазый субъект в лейтенантских погонах возьмет тебя за руку и вернет в твой солнечный мирок, и не хочешь верить в то, что видишь, тебе так хочется, чтобы в глазах человека за столом была усталость, а не пустота... Лейтенант поднял голову от газеты и взглянул на вошедших. Катя тихонько вздохнула — у него и вправду были абсолютно пустые, безжизненные глаза, похожие на два плохо отшлифованных серых камешка, тускло отражавших свет лампы. Сопровождавший Катю капитан, звякнув связкой ключей, освободил свое запястье и защелкнул второй браслет на ее левой руке. Затем он шагнул к столу и молча показал лейтенанту какую-то книжечку — по всей видимости, это было его служебное удостоверение.
Лейтенант сделал какое-то сложное и глубокомысленное движение лицом, несколько раз выдвинул и убрал нижнюю челюсть, словно разминая затекшие мышцы своей физиономии, и придал лицу вопросительное выражение.
— У нас задержанная, — сказал капитан. — Мы ее тут у тебя оставим на время, если ты не возражаешь.
— Вообще-то, она мне тут на хрен не нужна, — откликнулся лейтенант. В голосе его сквозило безразличие пополам с раздражением человека, грубо вырванного из приятной прострации. — Но если очень нужно...
— Очень, — с нажимом подтвердил капитан. — Просто до зарезу. Родина тебя не забудет.
— Да уж, — неприятно рассмеялся капитан, — не забудет... Вон скамейка, пусть сидит.
— Э, нет, брат, так не пойдет, — живо сказал капитан. — Наша Катя — такой овощ... Надо бы запереть.
Лейтенант с интересом взглянул на Катю и медленно, со страшным шумом выбрался из-за стола.
— За что не люблю вашу контору, — зевая и гремя ключами, сообщил он капитану, — так вот за это. Сплошные Джеймсы Бонды... Зацапали какую-то соплячку, а шума сколько...
Он снова смерил Катю оценивающим взглядом, и она ответила ему широкой радостной улыбкой. Безнадежная тоска этого места уже начала проникать в нее, как быстродействующий яд, и улыбка далась ей нелегко.
— Веселая, — заметил лейтенант, с грохотом и лязгом отпирая железную дверь в глубине дежурки. Перед тем как отодвинуть засов, он заглянул в глазок и удовлетворенно кивнул.
— Веселая, — согласился капитан, — даже слишком. Ты смотри тут... Головой за нее отвечаешь.
— Фу ты, ну ты, — сказал лейтенант, с натугой отваливая в сторону тяжелую дверь. — Знамо дело, у вас все преступники государственные. Вот и везли бы к себе, раз такая важная птица.
— Отвезем непременно, — лучезарно улыбаясь, пообещал капитан. — Кого-нибудь да отвезем. И учти, если ее на месте не окажется, я возьму тебя.
Лейтенант посмотрел на него с жалостью, как на безнадежно больного, и жестом пригласил Катю занять отведенное ей место. На пороге камеры Катя остановилась и вытянула в сторону капитана скованные руки.
— Ничего, ничего, потерпишь, — сказал тот. — Мы недолго, часа полтора-два, не больше, ты даже соскучиться не успеешь.
— Козел, — сказала Катя и по глазам лейтенанта увидела, что он полностью с ней согласен. В этом был намек на какую-то возможность, но только намек.
Дверь за ней закрылась с лязгом, щелкнул замок. Катя осмотрелась. Камера представляла собой квадратное помещение приблизительно три на три, с выложенным метлахской плиткой полом и стенами, до половины выкрашенными зеленой масляной краской того ужасного оттенка, который пользовался большой популярностью у советских строителей на всем протяжении отечественной истории. Выше стены были без затей замазаны побелкой, сквозь которую там и сям проступали коряво сделанные надписи, соседствовавшие со свежими, вероятно, оставленными недавними постояльцами этого казенного дома.
Вдоль стен камеры тянулась узкая скамья, заменявшая нары, — как видно, никто из задержанных не оставался здесь подолгу, так что нужды в нарах не было. В углу под скамьей валялась груда каких-то грязных зловонных тряпок, издававшая громкий храп и смешанный аромат мочи, водочного перегара, рвоты и давно не мытого тела. Катю передернуло, и она уселась на скамью как можно дальше от этой личности, неизвестно каким образом очутившейся в кутузке международного аэропорта. Впрочем, кислый дух, исходивший из дальнего угла, донимал ее и здесь, и Катя поспешно и неловко закурила, радуясь тому, что у нее не отобрали сигареты.
Она курила, сидя на узкой неудобной скамье, поднося сигарету к губам двумя руками, и с болезненным интересом разглядывала спавшего в углу человека. Похоже, это была женщина, хотя, как показалось Кате, в таком состоянии человеку уже безразлично, какого он пола. Ее соседка по камере вдруг беспокойно зашевелилась, но тут же успокоилась, и Катя с отвращением увидела прозрачную желтоватую лужу, которая начала бесшумно растекаться по грязному кафелю.
Ей захотелось закрыть глаза или хотя бы отвернуться, но она заставила себя смотреть. «Смотри, смотри, Скворцова, — сказала она себе, безотчетно стискивая зубы, — смотри. Если ты выживешь в колонии, то превратишься в такое же точно существо. Тебе в этом помогут, и времени у тебя будет предостаточно».
И она смотрела, куря скупыми экономными затяжками и мысленно примеряя старую, покрытую вмятинами и шрамами броню. Она давно не надевала свои боевые доспехи, но они неожиданно оказались ей впору, как вторая кожа, — нигде не жало и не терло, и Катя почти удивилась, когда пепел с сигареты упал ей на колени, и она, смахивая его, вместо тусклого железа обнаружила под рукой блеклую ткань джинсов: доспехи были не снаружи, а внутри ее тела, и это было хорошо, потому что так об их существовании никто не догадывался.
«Никаких колоний, — решила Катя, — а также никаких тюрем, следственных изоляторов, допросов и обысков с заглядыванием в вагину и задний проход. Все, что я могу вам обещать, это шанс пристрелить меня при попытке к бегству. Я человек маленький, у меня все украли, и все, что я могу вам отдать, — это моя жизнь, несколько коротеньких десятилетий. Не такое уж и богатство, и не так уж оно мне дорого, но отдать его я согласна только на собственных условиях. Я понятно излагаю? На собственных».
Сигарета обожгла пальцы, и Катя растерла коротенький чинарик по полу носком кроссовка. Она подвигала руками, пытаясь протиснуть кисти через вороненые браслеты наручников, но быстро убедилась в тщетности этих потуг — наручники сидели, как влитые.
Катя еще раз оглядела камеру, пытаясь сообразить, как ей отсюда выбраться, но осмотр не принес ей никаких новых идей. Между тем время неумолимо бежало. Решимость, собственные условия, внутренняя броня — все это было чудесно, но это были всего-навсего слова, которые ничего не меняли, пока она сидела в этой вонючей камере, запертая, как опасное животное. Единственным слабым местом в ее тюрьме был человек, находившийся за дверью.
