Одного из таких людей он застрелил — просто сорвался, не выдержав нервного напряжения. Он чувствовал себя тигром-людоедом, которого со всех сторон окружили охотники, но мысль о том, чтобы просто рвануть когти куда-нибудь, где о нем никто не слышал, даже не приходила ему в голову — все-таки он был Папа и не мог себе позволить уйти просто так.

Иногда, просыпаясь посреди ночи от душных кошмаров, которые начали преследовать его недели полторы назад, он всерьез задумывался о том, нормален ли он и не является ли неуловимый Голова просто плодом его расстроенного воображения. Тогда он прикасался пальцами к заклеенному пластырем длинному шраму на шее, нашаривал под кроватью початую бутылку водки и надолго припадал к ней, как к сосуду со спасительным эликсиром. Водка помогала, он шептал в ночь бессвязные матерные полуугрозы-полумолитвы, выкуривая подряд две или три сигареты, и забывался тревожным сном.

Утром он снова выходил на охоту.

Мутный Папа не сомневался, что Голова осведомлен о предпринимаемых им поисках и наверняка тоже ищет его, чтобы раз и навсегда отвести в сторону зависший у него над головой дамоклов меч.

Поэтому он становился осторожнее с каждым днем, постепенно скатываясь все ближе к той грани, за которой начинается настоящая паранойя.

В эту привокзальную забегаловку его загнал голод. Поразмыслив, он пришел к выводу, что забыл не только позавтракать, но скорее всего и поужинать накануне. Мутный Папа взял две порции пельменей, похожих на вздутые трупики каких-то мелких безволосых животных, и двести граммов отдающей ацетоном водки, пристроился за угловым столиком и стал торопливо насыщаться, ожесточенно орудуя вилкой и заталкивая в себя хлеб огромными ломтями. Время от времени он запивал еду водкой — так, словно это была минеральная вода. Собственно, для него она мало чем отличалась от минералки, по крайней мере, эффект был точно такой же, да и вкуса он почти не ощущал, занятый собственными мыслями.

Мутный Папа ел, привычно вслушиваясь в гул голосов. Точно так же вслушивается в шум качающихся под ветром деревьев поедающий свою добычу зверь. Он сильно вздрогнул и опустил вилку с надкушенным пельменем, различив в безликом шуме тревожную нотку. Папа сдвинул мешавшие смотреть темные очки на лоб и уставился на человека за соседним столиком, все еще продолжая медленно жевать с полуоткрытым ртом. Выглядел он в этот момент, как клинический дебил, принимающий пищу в столовой дурдома, если, конечно, в дурдоме имеется столовая, но ему было плевать, как он выглядит, потому что человек за соседним столиком говорил о Голове.

Это был здоровенный детина — метр восемьдесят, а то и все метр девяносто, массивный, широкоплечий, с выпирающим из-под кожаной куртки брюшком, тяжелой нижней челюстью и жестким ежиком светлых волос на широком затылке. Разговаривая, он нервно перебирал пальцами край скатерти, и плотно сидевший на безымянном пальце его левой руки массивный золотой перстень коротко поблескивал в свете, падавшем из высокого окна. Когда он слегка повернул голову, Мутный Папа разглядел на левой стороне его лба небольшую шишку, залепленную пластырем телесного цвета.

— Ты прикинь, Волоха, — обиженно гудел этот тип, — ну, сам подумай, в натуре. Этот перец меня чуть не замочил. Он же пьяный был в корягу, а может, и обдолбанный, почем я знаю... А Голова, козел, даже слушать не стал. Иди, говорит, на хер, чтоб глаза мои тебя больше не видели... Король, блин, хренов, папа Римский... хрен с бугра... Бабки, падла, за полмесяца зажал, отец родной!

— Бывает, — уклончиво сказал Волоха, отводя глаза. Папа хорошо знал этот взгляд — судя по всему, усатый Волоха был хорошо знаком с Головой и не собирался участвовать в обсуждении и, тем более, осуждении этого авторитетного товарища. Как говорится, дружба дружбой, а табачок врозь. — Давай дернем, Бэдя. Не переживай. Все пройдет, как с белых яблонь дым.

Они чокнулись и выпили. Мутный Папа снова опустил на глаза темные очки и вернулся к своим пельменям и водке, продолжая вслушиваться в разговор за соседним столиком. Его волчий аппетит волшебным образом пропал, уступив место охотничьему азарту. Отхлебывая из стакана с водкой, он облился холодным потом, представив себе, что могло бы случиться, если бы он не заглянул сюда или хотя бы сел за другой столик. «Ну, боженька, — думал он, без аппетита жуя столовские пельмени, — ну, силен, мужик! Вот так удружил!»

— Нет, — упорствовал за соседним столиком уже слегка окосевший Бэдя, — пусть он мне ответит! За базар пусть ответит! Иди, говорит, на хер... Да кого ты посылаешь, животное? И бабки... за полмесяца, блин, на хер... К ответу! — вдруг хрипло выкрикнул он, ударив кулаком по столу. Посуда подпрыгнула и зазвенела, на него начали оглядываться.

— Тише ты, — зашипел Волоха, испуганно вертя головой по сторонам. — Совсем окосел, дурак... Пошли отсюда. Проспаться тебе надо. А про Голову забудь. Ну, на кой хрен он тебе сдался? Что ты, другой работы не найдешь? Вставай, пошли отсюда.

— Сам иди, — пьяно обиделся Бэдя, — ссыкун хренов. Без тебя обойдусь, гондон штопаный...

— Ну и хер с тобой, — вставая, сказал благоразумный Волоха. — Так ты идешь или нет?

— Иди, иди, — напутствовал его Бэдя, пьяно мотая тяжелой башкой. — Плыви отсюда, говно зеленое. Беги, лижи жопу своему Голове.

Плечистый Волоха побледнел и несколько раз сжал и разжал кулаки. Мутный Папа слегка напрягся, почти уверенный, что сейчас начнется драка и его единственную надежду увезут в милицейской машине, но Волоха, видимо, решил не связываться с пьяным. Круто повернувшись на скошенных каблуках своих ковбойских ботинок, он пошел прочь.

— Говно зеленое, — с почти детской обидой бросил ему вслед оскорбленный в своих лучших чувствах Бэдя. Волоха не обернулся.

Бэдя остался сидеть за столиком, тупо уставившись в опустевший стакан. Мутный Папа понял, что его миг настал. Он протолкался к стойке, бесцеремонно расталкивая вяло протестовавших гуманоидов, стоявших в очереди на водопой, и заказал два по сто — брать больше он не рискнул, опасаясь, что Бэдя попросту вырубится, не успев ничего сказать. Он вдруг почувствовал, что и сам хорош — его ощутимо покачивало, когда он возвращался к своей добыче, прокладывая извилистый фарватер между спинами сидящих за столиками посетителей забегаловки.

Он брякнул стаканы на стол перед Бэдиным носом. Бэдя поднял на него мутные бессмысленные глаза и сделал вопросительное движение бровями.

— Выпьем, мужик? — предложил Мутный Папа, усаживаясь напротив и подвигая к Бэде стакан.

— Ты кто? — спросил Бэдя, но тут же махнул рукой. — Э, какая, на хрен, разница... Выпьем.

И он решительно обхватил стакан своей большой бледной ладонью.

— Да, — нараспев протянул Андрей, — хоромы. Это ж надо, до чего хорошо живут некоторые эмансипированные женщины!

— Нравится? — с некоторой робостью спросила Катя. Она все пыталась придумать, как половчее объяснить Андрею, откуда взялась квартира на Старом Арбате, но у нее ничего не получалось: врать по-прежнему не хотелось, а сказать правду она просто не могла... да и в чем, собственно, она заключалась, эта ее правда?

— Как тебе сказать, — неопределенно ответил Андрей. — Нравится, не нравится... это, малыш, дело тонкое.

— Сам ты малыш, — обиделась Катя. — Ты можешь по-человечески сказать: нравится тебе здесь или нет?

— Здесь уютно, — пожав плечами, ответил он. — Но это так чертовски далеко...

— Вот оно что, — с облегчением выговорила Катя. — Так тебя волнует только это?

— Меня волнует не только это, — сказал Андрей, — но... паритет и равноправие, помнишь?

Черт бы подрал это равноправие вместе с паритетом, подумала Катя. Однажды мне придется взять иголку с ниткой и наглухо заштопать себе рот.

— Помню, — сказала она. — А что касается расстояния... Это действительно далеко, но у меня есть идея.

— Наверняка светлая, — легко рассмеялся Андрей, беря ее за талию и притягивая к себе.